Годунов. Кровавый путь к трону - Александр Бубенников

– Про зелье ядовитое – перебор, конечно… – покачал головой правитель. – А в целом верно, извести ожерелье можно и снаружи, да и изнутри тоже можно… Лукавости и коварства не занимать тебе, свояченица…

– Вся в отца, незабвенного Малюту Скуратова, – гордо произнесла Екатерина Шуйская. – Отец много таких ожерелий извел, а под одним ожерельем заграничным наши враги и отца нашего с сестрой извели…

– Ну, будя, будя, – взмахнул рукой Годунов, – как ни странно, князь Трубецкой имел несколько другое обобщающее мнение, а по сути, Екатерина, ты права…

– Что сказал Трубецкой? – спросила осанистая, красивая лицом, чернобровая Мария.

– А то, что в сем дорогом для государственной казны ожерелье легко могут завестись иноземные насекомые, которых потом не выживешь, ничем не вытравишь, – отчеканил Годунов. – Это при бездарных воеводах и трусливых военачальниках…

– Кого ты имеешь в виду, Борис Федорович?

– Успокойся, не твоего супруга пока… Скоро его в каком-либо походе под началом Мстиславского испытаю, а потом и назначу воеводой.

– А нельзя пораньше испытания, – тихо, но грозно спросила Екатерина Григорьевна и выразительно посмотрела на сестру. – Зачем мужу давать испытательный срок, когда есть средство избавиться от балласта, что тяготит правителя… Правда, сестра?…

Мария Григорьевна только тяжело вздохнула, показывая своим вздохом, что знает об этом «ядовитом средстве» избавления правителя от царского балласта, об этом они с коварной сестрой-отравительницей долго до прихода мужа говорили тайно, с глазу на глаз…

– Что ты имеешь в виду? – равнодушно, без должного возмущения, спросил Годунов. – Отравление ожерелья было бы, в принципе, интересно, но неосуществимо…

– Я о том, что правителю надобно как-то побыстрее избавляться от балласта, иначе…

– Что иначе? – повысил голос Годунов.

– А то, что бери ношу по себе, чтоб не тянула при ходьбе, так-то, Борис Федорович… Тянет при ходьбе твоя царская ноша, так ведь можно и надорваться, самому «дуба дать» раньше времени, а не ноше.

«Вот змея подколодная, – подумал правитель, – мыслит правильно и с отравлением ожерелья, и с балластом, который надо сбросить… И Мария тоже давно стала намекать, как колокол „боярский“ в Лавру отправили, мол, своих живых детей надо защищать, а не по чужим горевать, излишне и колокольным звоном упиваться… Надо же, бери ношу по себе, чтоб не тянула при ходьбе… Пора, пора сбрасывать неподъемную ношу, таскать соправителя невмоготу скоро будет… Только как все по-тихому устроить, сбросить незаметно балласт?… Как расправиться с ношей чужими руками?…»

Что нам осталось от современников, свидетелей последних месяцев жизни и смерти ненужной царя Федора Ивановича Блаженного в январе 1598 года?

Патриарх Иов в «Повести о честном житии…Федора Ивановича…» писал: «Когда же благочестивый царь и великий князь всея Руси Федор Иванович достиг меры зрелого мужа, сорока одного года, приключилась ему тяжкая болезнь, в которой он пребывал немалое время». Патриарх, в принципе, прав, в последние месяцы царь много болел – но! Его прогрессирующая болезнь обострилась в последние дни жизни, когда он буквально сгорел в мгновение ока.

В знаменитой книге «История государства Российского» тогдашний главный историк страны приводит летописную выписку без подобающей исследователю конкретики и аргументации: «Глаголют же неции, яко прият яд смерть государь царь от Борисова злохитства, от смертоносного зелья». В сопутствующем летописном источнике указано, что царь Федор изнемогал 12 дней.

Голландский дипломат и купец Масса в своих мемуарах, описывающих события на рубеже XVI–XVII веков и Смутного времени, писал: «Царь Федор Иванович заболел и умер 5 января 1598 года. Я твердо убежден в том, что Борис ускорил его смерть и по просьбе своей жены, желавшей скорее стать царицей, и многие москвичи разделяют мое мнение».

Дьяк и религиозно-философский мыслитель Иван Тимофеев (занимавший 17-е место среди приказных дьяков в 1598–1599 годах) в своем «Временнике по седьмой тысячи от сотворения света», не строя никаких логических предположений, прямо и непосредственно показывал на убийцу царя – правителя Бориса Годунова:

«Некоторые говорят, что лета жизни этого живущего свято в преподобии и правде царя, положенные ему Богом, не достигли еще конечного предела – смерти, когда незлобивая его душа вышла из чистого тела; и не просто это случилось, а каким-то своим злым умыслом виновен в его смерти был тот же злой властолюбец и завистник его царства (Борис Годунов), судя по всем обличающим его делам, так как он убийца и младшего брата (Дмитрия-царевича) этого царя. Это известно не только всем людям, но небу и земле. Бог по своему усмотрению попустил это и потерпел предшествующее (убийство), а он рассудил в себе (совершить второе убийство), надеясь на наше молчание, допущенное из-за страха перед ним при явном убийстве брата того, царевича Дмитрия. Так и случилось. Знал он, знал, что нет мужества ни у кого и что не было тогда, как и теперь, „крепкого во Израиле“ от головы до ног, от величайших и до простых, так как и благороднейшие тогда все онемели, одинаково допуская его сделать это, и были безгласны, как рыбы, как говорится: „если кто не остановлен в первом, безбоязненно устремляется и ко второму“, – как он и поступил».

Автор этого повествования не случайно в предыдущей главе ввел любопытный исторический персонаж: Екатерину Григорьевну Шуйскую, отличившуюся в русской истории абсолютно достоверным случаем отравления на пиру вином с ядом из чаши в собственных руках талантливого полководца, любимца войска и всего люда князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского. Яркие победы 23-летнего военачальника в битвах с польскими интервентами и Лжедмитрием II сделали его кумиром армии и народа, видевшего его главным претендентом на царский престол. И тогда его родные, угодливые и тщеславные дяди – выборный в то время царь Василий Иванович Шуйский и его бездарный в воинском деле, завистливый Дмитрий Васильевич Шуйский, – увидев в племяннике Михаиле угрозу своему существованию и положению, решили отравить того.

И главной участницей – героиней заговора против самого талантливого и храброго военачальника в роду суздальских Рюриковичей Шуйских стала Екатерина Григорьевна, свояченица Годунова (сестра его супруги Марии), отравительница Скопина-Шуйского. На знатных крестинах в доме князя Воротынского 23 апреля 1610 года злобная дочь Малюты Скуратова, по сообщению летописца, показала свое истинное лицо коварной убийцы комбинированным зельем-ядом из мышьяка и ртути:

«Сия же злая диявола советница, яко мед на языке ношаше, а в сердце меч скова, и пронзе праведного и храброго мужа, прииде нему с лестию, нося чашу меда с отравою. Он же незлобивый, не чая в ней злого совета по сродству, взев чашу и испить ю».

Летописные детали пира и убийства отвратительны в своей мерзкой достоверности: отравить молодого храбреца на поле боя, но осторожного в быту князя было чрезвычайно сложно, он не притрагивался к вину, ел с общего стола шумного веселого пира. Но мог ли он отказаться от чаши хмельного меда, предлагаемой из рук кумы и близкой родственницы? В тот же час ему стало плохо. Одни летописные источники пишут, что у князя пошла носом кровь, он ослабел и был унесен с пира, чтобы скоро умереть. Другие источники добавляют, что у князя на кровавом пире «пустися руда из носа и рта». Пусть читатель отметит эти знаковые детали убийства, они пригодятся в дальнейшем нашем повествовании…