Моя навсегда - Татьяна Веденская

– Нет, конечно. Это чистая физиология, и обязательно пройдет. Разве сам не понимаешь? Мне нравится твое тело. Мне нравятся твои глаза. Мне нравятся твои руки, – я перечисляла, прикасаясь. – Мне нравится, как ты на меня смотришь. Мне не нравится, что ты такой худой, но я готова с этим мириться. Мне не нравится твой шрам на спине. Лучше бы он был на плече или где-то еще, потому что шрамы украшают мужчину. Мне нравится с тобой спать. Но это не любовь.

Он бесился и обещал, что больше не позвонит. Звонил в тот же вечер, спрашивал, скучаю ли я. Заверял, что сам не скучает ни капли. Это было волшебством и магией, но магией черной. Поцелуи – глубокие и жадные, объятия, похожие на битву, минеты в «Вольво», припаркованной на пустырях, в тупиках, под стенами без окон. Вдруг кто увидит. От этого даже интереснее, острее. Долгая, изнуряющая любовь у него дома, но я всегда уезжаю на ночь к Мите, чтобы не вызвать подозрений, – и это страшно бесит моего ревнивого возлюбленного. У него так мало времени, чтобы владеть мной. Работа, учеба, сон, дорога в метро – я думала о нем постоянно и плавилась от этих мыслей, как сыр в жаровне. Я не была счастлива, я была исступленно влюблена. Взрослая жизнь, взрослая любовь – мартеновская печь – переплавляла меня во что-то другое, новое. Весь тот год – время, закрученное в спираль, по которой я бежала, сбивая ноги. Я любила, и меня любили – до обморока, до беспамятства, как в наркотическом забытьи.

Кажется, все именно о таком мечтают, но не всем дано это пережить.

Мы встречались редко. Иногда не виделись неделями, Дмитрий был занятым человеком, он мог просто пропасть, и я покорно ждала, умирая от страха, что больше не позвонит. Потом вдруг объявлялся, обвиняя меня, что я сама его забыла, что мне на него наплевать, что это я, оказывается, должна была ему позвонить.

И я улыбалась своему отражению в зеркале, женщина, которую хотят.

Я себя не узнавала. Не в переносном, а в прямом смысле – я иногда смотрела в зеркало на взрослую женщину, тело которой любили уже столько раз, что оно приобрело особую гордую осанку. Я торчала перед мутным зеркалом, застывала, разглядывая себя, выискивая следы грехопадения. Темнота запавших, потемневших от бессонницы глаз и бесстыдного рта. Я больше не прятала груди под балахонами, напротив, я хотела, чтобы их видели, чтобы к ним прикасались, чтобы большие ладони снова накрывали их собственническим жестом. Мое тело бросало вызов, испускало сигналы, оно теперь тоже умело охотиться, и даже пахло по-новому. Однокурсники в институте смотрели на меня другими глазами, жадными, оценивающими, словно за этот год с меня вдруг сорвали шапку-невидимку, и я вдруг стала всем интересна.

«Ты его любишь?» – думала я. И отвечала самой себе, что, если это любовь, она должна быть запрещена, как подрывающая моральные устои и наносящая непоправимый урон психике.

Удивительно, но Митька и понятия не имел, что именно я пыталась найти в зеркале. Он думал, это все от неуверенности в себе, что я вошла в такой возраст, когда хочется всем нравиться. Кажется, он даже мне сочувствовал, – жалость с щепоткой презрения. У него была почти постоянная девушка по имени Зоя с русыми, невозможно прямыми волосами и стройными длинными ногами. Они занимались любовью громко и много, а потом Зоя сидела на кухне в Митькиной рубашке и злилась, что тому приходит в голову учиться, когда она тут – рядом. И на то, что Митька никак не заставит меня уехать куда-нибудь, чтобы оставить квартиру в ее, Зойкином, полном распоряжении. Что я маячу на глазах каждую ночь. Митя объяснял, что мне некуда идти и что он за меня в ответе, потому что приручил. Митя был счастлив и поэтому слеп.

В тот день, через год – под новый Новый год – он вдруг неожиданно остался один, Зоя уехала к друзьям, которых Митька терпеть не мог, и они поругались. Он слонялся по квартире и ел из кастрюль и банок все подряд – прямо так, ложкой. Некоторое время внимательно на меня смотрел, а затем вдруг сказал:

– Ты зря дергаешься, Сонька. Ты вообще-то еще какая красотка, просто это не сразу видно. Такие, как Зойка, они ослепляют, но потом вдруг начинаешь замечать, что и нос длинноват, и в целом слишком каланча. И волосы гладит утюгом. А поговорить вообще не о чем. Только секс – ничего больше.

– Да ты романтик! – расхохоталась я. – Чувствую я, Зойкины дни сочтены.

– Конечно! Ты же знаешь, я люблю только тебя. Причем, заметь, я люблю тебя такой, какая ты есть. Неужели ты не понимаешь, что тебе это не нужно? Утюги для волос, трюки всякие, маскировка. Ты хороша как раз тем, что тебе совершенно плевать на всё и всех.

– Давай-давай, расскажи мне о своеобразном обаянии девушек с заспанными лицами и растрепанными волосами. Они красивы только на обложках журналов, и их заспанность и растрепанность создаются часами, – презрительно хмыкнула я.

Митька пожал плечами и вернулся к учебникам. Той зимой он сдавал последнюю сессию и уже начал писать диплом. Делал он это все со старанием ученика монастырской школы, которого за малейший просчет или опечатку могут отправить в яму. Для Митьки яма была армия. Забавно, как сильно он туда не хотел.

– Я не умею ходить строем, – говорил он. – Во мне нет никакой предрасположенности исполнять приказы, не имеющие смысла. И потом, при моей везучести я обязательно попаду на флот, и меня запихнут на какой-нибудь ржавый корабль, где я буду три года драить палубу зубной щеткой. А когда вернусь, ты уже станешь бухгалтером какой-нибудь корпорации, у тебя будет большая зарплата, и ипотека, и, может быть, даже какой-нибудь муж. И от тоски ты выпрыгнешь с семнадцатого этажа здания своей корпорации. Просто от того, что все слишком хорошо.

– Ты веришь в меня, как я погляжу, – смеялась я.

– Конечно, – невозмутимо согласился он. – Я верю в тебя безоговорочно. Ты все эти годы была моей константой, между прочим. Я всегда возвращался к тебе. Я всегда отмазывался тобой. Ты хоть понимаешь, насколько для меня важна?

– Может быть, нам тогда вообще пожениться? – предложила я. – Тогда мы бы взяли эту ипотеку вместе. Мы даже можем купить квартиру в этом же районе и завести кота. Когда я стану главным бухгалтером, а ты вернешься из армии. Или приплывешь на своем корабле и привезешь нам обезьянку. Из Бразилии, к примеру.

– Типун тебе на язык. Я не пойду в армию, не пойду, не пойду!

Митька натурально плевался через плечо, а я хохотала и показывала ему язык. У меня было отличное настроение, потому что сегодня мы должны были встретиться с ним, его отцом, моей тайной любовью. Сегодня я буду плохой девочкой, и мне должно быть стыдно. Но мне никогда не бывает стыдно, такая уж странная у меня личность.

– Не пойдешь ты в свою армию. Ты же гений. Ты напишешь своему преподу сначала докторскую, потом какой-нибудь доклад в журнал. Он тебя ни за что не отпустит, посадит в колодец и закует в цепи. Научное рабство.

– Сонька, ты когда перестанешь дурить? – спросил Митька, запустив в меня книжкой.

– Главное – мечтать о чем-то большом и светлом. О наступлении двадцатисемилетия, к примеру, – рассмеялась я.