Музыка лунного света - Нина Георге

Мадам Женевьев прижала к себе метлу и, выпятив грудь и вскинув голову, направилась в «Ар Мор».

— Геновева! — позвал Ален Женевьев Эколлье нежно и умоляюще.

Марианна спряталась за угол неподалеку от заднего входа; она не хотела подсматривать и теперь бросилась в огород за пучком тимьяна для Жанреми.

— Ты сказал сегодня Лорин что-нибудь приятное? — небрежно спросила она, вернувшись в кухню.

Жанреми протянул Марианне ведро мидий и жестом велел ей удалить бородки.

— Я сказал ей, что она очень красивая.

— Ничего ты ей не говорил, triñschin.

Жанреми проворчал что-то невнятное, встряхивая кастрюлю с уже очищенными и кипящими в мюскаде, сливочном масле и луке-шалоте мидиями.

— Ты знаешь мужчину, который сейчас приезжал?

— Угу, — хмыкнул Жанреми. — Ален Пуатье. Из Розбра, с другого берега. Он наш конкурент.

Повар выложил мидии на блюдо, отделил неоткрытые, процедил через сито отвар, вылил его в кастрюлю поменьше и засыпал туда муки.

Марианна передала Жанреми шафран, сливки и нежирную сметану, и он выпарил с ними отвар. Марианна стала размышлять, какую же сцену она только что наблюдала.

«Нет ничего холоднее сердца, которое некогда горело».

Ален Пуатье — не просто конкурент, это человек, из-за которого лицо Женевьев навсегда застыло, и теперь душевные движения отражаются на нем только ночью, но никогда в присутствии людей.

«Интересно, — подумала Марианна, — а у меня было бы другое лицо, если бы мне удалось убедить собственного мужа полюбить меня, уважать или хотя бы раз подарить один-единственный цветок?»

Прошло несколько недель. Гуляя ранним утром по берегу моря, Марианна вслух перечисляла все поэтические синонимы прилагательного «серый», которые выучила до сих пор. «Печальный», «горностаевый», «грусть, внезапно охватывающая посреди веселья», «невзрачный», «первозданный». У бретонцев существовали сотни слов для наименований серых оттенков небес и воды. Они жили на земле, по которой хотелось идти все дальше и дальше, забывая о времени, забывая, где припарковал машину, забывая о собственной прежней жизни и больше никогда не возвращаясь.

Марианна не могла нагуляться по тропинкам Финистера, по густым лесам, вдоль берега моря, по усыпанным цветами, заросшим буйной травой лугам, обрамляющим розовые утесы.

Улицы были узенькие, извилистые, гранитные дома — старинные, готовые выдержать любую бурю, окнами по большей части обращенные прочь от моря.

Проходя неподалеку от Кердрюка по деревушке Керамбай, она заметила, что над золотистым, насыщенного цвета, пшеничным полем возвышается менгир. Колосья волновались вокруг него, словно волны под беспокойным западным ветром. Марианна вспомнила, что рассказывал ей про эти магические, ростом с человека камни Поль: под Рождество, в полночь, менгиры отправляются на берег, чтобы испить морской воды. В оставленных ими котловинах таятся сокровища. Если хочешь добыть их, нужно поторопиться, иначе с двенадцатым ударом колокола окажешься погребен под камнями.

Подходя к Кердрюку с востока, через лес, Марианна услышала выстрел. Он эхом отдался в ее ушах, а потом наступила абсолютная, зловещая тишина.

Услышав из кухни короткий, резкий хлопок, Эмиль Гуашон понял, что лишился очередной экономки.

Он достал из коробка последнюю спичку, чиркнул ею по серной полоске и дрожащей рукой поднес ее к чаше с бретонской яблочной водкой.

Дверь в библиотеке, где он сидел, с силой распахнулась и ударилась о полку, на которой стояло собрание сочинений Монтескье. Пламя спички погасло.

— Это чудовищно! Она пыталась меня застрелить!

— Это была моя последняя спичка.

— Я ведь всего-навсего готовила сливовый пудинг, мсье, и попросила ее передать мне корицу! А она что делает? Хочет меня пристрелить, как паршивую дворняжку!

— Ну и как мне теперь прикажете пить ламбиг?

— Как вы только выносите, мсье, всех этих грязных, блохастых тварей, трехлапых дворняг, одноглазых кошек, а еще кормите их с лучших тарелок, c’est dégoutant![96]

— У вас не найдется спички, мадам Рош?

Он внимательно осмотрел источник этого оглушительного, трескучего шума.

«Молодым женщинам ум заменяет красота, старым ум заменяет красоту». Мадам Рош одно другое не заменяло, потому что ни красоты, ни ума судьба ей не отмерила изначально.

— То, что творится в вашем доме, просто греховно! Греховно!

— Благочестие проистекает из желания во что бы то ни стало заявить о себе, — сообщил Эмиль мадам Рош.

Мадам Рош захлопнула рот, как мышеловку. Ее колючие карие глазки так и впились в Эмиля: в них не читалось ни капли душевной теплоты.

— Я увольняюсь, — выдавила она из себя.

— Bon courage[97], идите с Богом и передавайте Ему привет, скажите, пусть заглянет к нам как-нибудь.

Эмиль подождал, пока с грохотом не захлопнется тяжелая дубовая дверь в передней, пока не затихнет скрип гравия у нее под ногами и не удалятся семенящие шажки. Знакомый звук.

Эмиль Гуашон встал со старого кожаного кресла и, хромая, заковылял по длинному коридору, через гостиную, в кухню. На серванте стояла разбитая пулей миска сливок, а рядом — сахарница, из которой торчала рукоятка пистолета. В хлебнице Эмиль обнаружил телефон, в бельевом шкафу — хлеб, в холодильнике — стопку аккуратно сложенных платков. А вот спичек не нашел.

Паскаль сидела в кладовке, поджав ноги, и тихонько покачивалась взад-вперед. Эмиль с трудом опустился на холодный каменный пол рядом с женой.

Паскаль он знал всю жизнь. Он пережил ее расцвет, длившийся двадцать лет апогей ее женской красоты и силы, и насладился всеми его стадиями. Эмиль знал каждую женщину, которой она побывала в прошлом.

Он помнил об острых ножах в кухне. Он не отключал подачу газа и не запирал входную дверь. Он никогда не оскорбит Паскаль, защищая ее от жизни и смерти.

Смерть, Анку, был странным созданием. Эмиль всегда надеялся, что к назначенному сроку жизнь так ему надоест, что мысль об Анку, к которому ведут все дороги, перестанет его пугать.

Но нет, Эмиль хотел жить сильнее, чем когда-либо! Его раздражали признаки распада, пробирающий до костей холод лесного дома, убывающие силы, болезнь Паркинсона. Что за судьба, печальнее не придумаешь! Как только дух достигает зрелости, тело начинает разрушаться.

Эмиль поцеловал жену за ухом, зная, как она любит эту ласку. Она хихикнула. Потом он с усилием поднялся и поискал пластинку Марии Каллас; ее голос в числе весьма немногих вещей возвращал Паскаль к жизни, когда она слишком глубоко погружалась в себя.