Музыка лунного света - Нина Георге

Он вспомнил о том, что Колетт Роан снова и снова убеждала его писать картины более крупного формата. И вообще заняться картинами, а не кафельными плитками. Хозяйка галереи сравнивала его с Гогеном, Серюзье и Пьером де Беле и в конце концов предложила ему писать женщин. Обнаженных женщин.

«Обнаженные женщины в Понт-Авене? Боже мой, ведь это же глухая провинция, а не Париж!»

— Колетт Роан мечтает о порнографии, — со вздохом сообщил Янн. — О крупноформатных ню.

— Чушь! — фыркнула Паскаль. — Если она видит твое призвание в чем-то большом и значительном, это ее дело. Но кто знает, вдруг одна из твоих крохотных кафельных плиток сделала кого-то счастливым?

— Ты правда в это веришь?

— Мне кажется, это было бы чудесно. — Она мечтательно улыбнулась Янну. — Пообещай мне кое-что, Янн.

— И не подумаю, — отрезал художник. — Я не люблю обещаний. Скажи, что для тебя сделать, и я все сделаю.

— Ты влюбишься еще раз?

Мерлина, которая, блаженно развалившись, лежала у ног Яна, взвыла и подпрыгнула: он ущипнул ее за ухо.

— Да или нет?

— Как я могу пообещать, что влюблюсь!

— Почему бы и нет? Бретонский близорукий идиот! Влюбиться — это лучшее, что может с тобой произойти. Когда ты влюблен, еда кажется вкуснее, мир — прекраснее, а картины пишутся быстрее. Какой ты трус! Влюбись! Открой глаза, распахни сердце, хватит быть таким застенчивым и замкнутым, начни наконец вести себя по-идиотски!

— Что ж мне сразу в идиота-то превращаться?

— Чем скорее ты будешь готов превратиться в идиота, тем скорее влюбишься. Давай! Иначе состаришься в одиночестве и умрешь раньше, чем тебе хотелось бы.

Да, Паскаль, покорительница сердец. Янн совершенно точно знал, что в молодости Паскаль сводила с ума толпы мужчин. Она работала стюардессой и знакомилась с потенциальными поклонниками по всему миру. Янн радовался за них больше, чем за своего друга Эмиля. Возможно, все отвергнутые воздыхатели встретили в лице Паскаль самую яркую и незабываемую женщину в своей жизни. Но Паскаль любила одного Эмиля. Иногда любовь принимает странный облик.

Любовь. Это чувство, которое особенно остро ощущаешь перед лицом смерти — например, в воздушных ямах в самолете. Если оно уходит, если ты переживаешь ремиссию, оно снесет тебе голову и иссушит сердце.

До тридцати Янн пребывал в ремиссии, пытаясь забыть о своей первой большой любви. С каждым годом воспоминания о Рене все меньше его мучили, и ему потребовался немалый срок, чтобы наконец на нее рассердиться. Чтобы вознегодовать на ее измены, которые были для нее столь же естественны и необходимы, как дыхание. Он начал прощать себе Рене.

Но существует ли эта любовь на самом деле, вечная, золотая, непреходящая? «Tojours l’amour»[86] — так обычно называют самые заурядные красные вина.

«Черт возьми! — подумал художник. — Мне не хватает любви. Я хочу, чтобы меня любили. Чтобы чье-то лицо при взгляде на меня озарялось улыбкой — просто потому, что я есть. Чтобы чья-то рука во сне искала мою. Чтобы рядом со мной был кто-нибудь, чье лицо будет последним, что я увижу, когда засну вечным сном. Чтобы кто-нибудь стал для меня домом, обителью, оплотом».

— Ну хорошо, — сказал Янн и снова надел очки.

Янну Гаме хотелось написать что-то, чего он еще никогда не видел; ему хотелось написать лицо женщины, которая его любит. Он не мог представить себе, какой будет женщина, решившаяся на ужасную глупость — влюбиться в близорукого художника.

Подняв глаза, он обнаружил, что Паскаль с тревогой и недоумением смотрит на него.

— А вы кто такой, черт побери? — спросила Паскаль.

— Я пишу ваш портрет, — ответил он, пытаясь за наигранной бодростью скрыть боль, которую причиняло ему ее старческое слабоумие.

— Да, mon cœur[87], мсье Гаме пишет твой портрет, — подтвердил Эмиль. Он только что вернулся из магазина, и поход за продуктами его невероятно утомил. Так бывало всякий раз, с тех пор как к ним переехал мистер Паркинсон и теперь они вчетвером, включая мадам де Менц, жили под одной крышей.

— На меня постоянно кричит мадам Буве: я, видите ли, все делаю не так, — расплакалась вдруг Паскаль.

Эмиль заложил жене за ушко выбившуюся прядь волос. Она уже перешагнула семидесятилетний рубеж, но с каждым днем казалась все моложе, лицо у нее было просто девичье, глаза прозрачные, как чистая вода; по ним нельзя было понять, что они видят мир не таким, каков он есть на самом деле. А сейчас они заглянули в прошлое и узрели там шестую по счету экономку, которая ушла, не в силах терпеть перепады настроения своей хозяйки. Завтра придет мадам Рош, номер семь; Эмиль надеялся, что ее так просто не одолеть.

— Ты меня любишь? — спросила мужа Паскаль.

Он сел рядом с ней и взял ее руки в свои.

— Да, — кивнул Эмиль, — я тебя люблю.

Паскаль бросила на него удивленный взгляд:

— А папа об этом знает?

Эмиль снова кивнул.

— Не терплю женщин, которые вечно орут, — решительно констатировала Паскаль и оперлась на колено Эмиля, чтобы встать.

Войдя в кухню и увидев корзины с покупками, она в ужасе закрыла лицо рукой; ладонь вспорхнула к ее глазам, словно испуганная птица.

— Я должна тут срочно убраться! — объявила она мужчинам.

Паскаль потянулась к соломенной шляпе, висевшей за холодильником. Кинулась к раковине, подставила под кран шляпу, а потом принялась мокрой шляпой протирать грязные оконные стекла. Эмиль, хромая, подошел к ней и осторожно взял ее за голое предплечье.

— Mon cœur… — прошептал Эмиль; на большее сил у него уже не осталось.

Паскаль обернулась к нему.

— Ах да, — сияя, объявила она, — какая же я дурочка! — И с этими словами надела шляпу. Вода побежала с висков по ее щекам. Потом она взяла губку и стала протирать оконное стекло в такт напеваемой мелодии — «Оде к радости».

Янн покосился на Эмиля. Тот пожал плечами и подхватил напев Паскаль. Супруги закружились по кухне в медленном танце.

Да, эта вечная, непреходящая любовь, tojours l’amour, существовала и смягчала горечь утрат.

Это «завтра» не наступило на следующий день. Не наступило оно ни через день, ни через два.

Одиннадцать дней Марианна просыпалась незадолго до рассвета и по туманному лесу отправлялась к морю. Она чувствовала, как с каждым днем прибывают силы, как ее постепенно покидает накопившаяся усталость; солнце стало покрывать ее кожу загаром, а море — придавать ее глазам более светлый оттенок. Колено у нее болело все реже.