Прощеное воскресенье - Вацлав Михальский

— Рюмку Маркову убери со стола, — сказала хозяйка Александре.

— Правильно, не надо нам плохих примет. — Александра с готовностью убрала со стола лишнюю пустую рюмку на буфет, дотянуться до которого ей не составило труда.

— Придет твой Марк, никуда не денется, — сказала вполголоса Надя.

— Он такой же мой, как и твой, — буркнула в ответ Александра и покраснела.

С того дня, как Марк встретил демобилизованную Александру на Киевском вокзале и преподнес ей пахнущие свежевырытой землей хризантемы, он пользовался малейшей возможностью пересечься с Александрой, но успеха пока не имел. Все отмечали влюбленность Марка, все считали его неглупым, красивым, дельным, все были «на его стороне», кроме самой Александры. Отсутствие за столом Марка не поддавалось объяснению. Пустой венский стул ненароком то и дело попадался ей на глаза, и она рассмотрела и его гнутую спинку цвета луковой шелухи, и сиденье с причудливой текстурой фанеры, очертаниями напоминающее Африку.

Стол Надя накрыла небедный: были на нем непременные салаты «оливье» и «столичный» (куда без этих салатов за праздничным столом!), и селедка под водочку, и молодая картошка, а еще предполагались жаркое и чай с яблочным пирогом, все — дело рук Анны Карповны.

Артем томился со взрослыми и поглядывал на закрытую дверь в маленькую комнатку — ему не терпелось вернуться к своему барабану.

— Ладно, — сказала мальчику крестная, — сейчас еще выпьем за твое, Тема, здоровье, за твои радости, за благополучие всей вашей семьи! Давай нос! Все, иди, играй.

Сидевший рядом с Александрой черноглазый мальчуган с удовольствием подставил нос навстречу рюмке и тут же спросил:

— А стучать можно?

— Можно, — разрешила крестная, выпив водки. — Давай, вперед!

— Только стучи чуть-чуть, а то запретим! — пригрозила ему вдогонку мать.

Мальчик закрылся в маленькой комнатке и негромко забил в барабан.

После третьей рюмки скованность у всех прошла, все стали оживленнее, румянее, смелее. Уговорили выпить чуть-чуть и Анну Карповну, после чего она тут же поспешила уйти в комнатку к Артему. Из-за двери послышались обрывки украинской речи и стук барабана, теперь уже не беспорядочный, а ритмичный. Анна Карповна взялась обучать Артема стучать не как попало, а в лад.

— У них получается, — прислушавшись, сказал Папиков. — Хорошая у тебя мама, Александра, у нее такое одухотворенное лицо.

— Да она, знаете, как песни поет! — вступила в разговор Надя. — Правда, украинские, по-русскому она не знает, но Темик уже взялся ее обучать.

— Этот научит, — добродушно усмехнулся Ираклий Соломонович, — у него моя хватка.

Торжественно поднялся со стула Карен и сказал тост в честь Папиковых.

Несмотря на то что Карен давным-давно жил среди русских и с русской женой, он все равно говорил «ми», «ви» и тому подобное. И дело тут было не в плохой памяти, а в том, что определенные звуки русского языка не поддавались его произношению.

Выпили за Папиковых, и стало еще веселее, вольготнее, языки развязались.

— Что-то наш «Спрошу у мамы» серьезно задерживается, — со смешком сказала Надя.

— А что значит «Спрошу у мамы»? — не поняла жена Папикова Наташа.

— Мы его так дразним, Марка. О чем ни зайдет речь, он всегда: «Спрошу у мамы».

— Строгая у него мама? — улыбнулся, близоруко щурясь, Папиков. Его верные очки болтались на тесемке, — когда выпивали, он всегда снимал очки, говорил: «Мешают разговаривать, и притом я слишком хорошо вижу лица собеседников, в ненужных подробностях».

— Софья Абрамовна строгая — это факт, — сказала Надя, гордая тем, что разговаривает с самим Папиковым. — А Марк и фронт прошел, и профессор без пяти минут, а остался такой же: «Спрошу у мамы».

— Наверное, она его без отца вырастила? — обратился Папиков к Наде. — Я сам такой.

— Точно, — с готовностью ответила Надя. — Я хорошо помню ее личное дело. Отец у Марка был русский, красный командир, погиб в конце Гражданской, звали Иван Семенович, поэтому Марк у нас Иванович.

При словах «личное дело» Папиков напряженно моргнул. Видно, это словосочетание было ему знакомо не в лучшем контексте.

Потом Карен играл на скрипке, а маленький Тема, которого для этой цели специально извлекли из детской и оторвали от барабана, пел свадебную армянскую песню «Царен-царен». Голосок у мальчика был чистый, высокий, и Александра с умилением слушала своего крестника, облокотившись о спинку легкого венского стула, так и не занятого Марком. Сама того не желая, она то и дело посматривала на этот старенький, но еще крепкий стул, очень приятный на ощупь. Из-за этого венского стула она сейчас, под хмельком, даже переменила свое отношение к Марку. Ей вдруг захотелось, чтобы он наконец пришел и чем быстрее, тем лучше, пусть даже со своими не всегда свежими анекдотами. Бог с ним, пусть приходит. Но Марк все не приходил.

А точь-в-точь такой же венский стул цвета луковой шелухи через десятки лет Александра Александровна Домбровская увидит однажды в далекой заморской стране.

— У меня не было родной мамы, я ее не помню и твою люблю лучше родной! — полуобняв Александру, громко говорила хмельная Надя после того, как ушли Папиковы.

Карен вызвался проводить дорогих гостей до метро. Анна Карповна пошла на кухню мыть посуду, а маленький Тема заснул одетый поверх одеяла в обнимку с барабаном.

— Как я благодарна твоей маме! Нет, нашей маме! — горячо продолжала Надя, и совсем непритворные слезы набежали ей на глаза. — Она мне больше, чем родная, без нее мы пропали бы! А так и Тема в порядке, и Карен работает на всю катушку, и я исполняю…

— Ей с Темой тоже было хорошо, — сдержанно прервала излияния Нади Александра, опьяневшая в застолье гораздо меньше хозяйки, хотя и пившая с ней на равных.

Когда они вместе учились в медучилище и потом начинали работать в больнице, безродная толстушка Надя была румяной веснушчатой девушкой с ямочками на щеках; не зря ее дразнили: Надя-булка. А теперь она за фронтовые годы неожиданно постройнела, подтянулась, откуда ни возьмись у нее даже прорисовалась недурная талия при высоком бюсте. Надя разительно переменилась не только внешне: она перестала, как прежде, услужливо глуповато хихикать по каждому поводу, лицо ее приобрело черты строгой миловидности, правда, ореховые глазки все так же поблескивали и стреляли по сторонам, но переменить еще и глаза было выше Надиных сил. Зато она всерьез поработала над речью. Перестала говорить «хочим», «ехай», «польты», хотя вместо «не понимает по-русски» по-прежнему говорила «не понимает по-русскому».

В отношениях с Александрой Надя совсем не изменилась, не кичилась, что теперь начальница, хотя в больнице говорили: «На хромой козе к ней не подъедешь».

— Какая у тебя теперь шикарная фамилия — Домбровская, не то что раньше — Галушка, — сказала Надя.