Дочь Востока. Автобиография - Беназир Бхутто

ур-Рахман, доставленный на личном самолете алжирского президента Хуари Бумедьена. Это событие — личный успех моего отца, успех для Пакистана. Протянув оливковую ветвь мира Муджибу, отец подготовил возвращение в Пакистан наших военнопленных без многократно обещанных лидером Восточной Бенгалии судебных процессов.

Я вернулась в Англию, окрыленная чувством солидарности наций, — и впервые столкнулась с проявлением расизма.

— Где вы собираетесь остановиться в Англии? — процедил чиновник службы иммиграции, изучая мой паспорт.

— В Оксфорде, — вежливо ответила я. — Я учусь в Оксфорде.

— Оксфорд? — нос его сморщился, губы скривились. Начиная раздражаться, я полезла за студенческой карточкой.

— Бхутто, — презрительно буркнул он. — Мисс Беназир Бхутто. Карачи. Пакистан. А где ваша полицейская карточка?

— Пожалуйста, — я предъявила должным образом продленную полицейскую карточку, которую в Англии должны иметь при себе все иностранцы.

— А как вы собираетесь оплачивать счета в Оксфорде? — этот вроде бы нейтральный вопрос он тоже задал, мягко говоря, снисходительным тоном. Я с трудом подавила желание ответить, что тетрадки и карандаши везу с собой.

— Родители переводят деньги на банковский счет, — ответила я, предъявляя чековую книжку.

Но этот противный тип все держал меня, снова и снова мусоля то мои документы, то роясь в толстой засаленной книге.

— И откуда у паки деньги на образование в Оксфорде, — пробубнил он, отпихивая наконец документы в мою сторону.

В общем, этот мелкий царек и божок своего конторского стула довел меня до белого каления. Еле сдерживая себя, я развернулась на каблуках и рванулась к выходу. Если они здесь так обращаются с дочерью премьер-министра, то чего могут ожидать простые пакистанцы, которые с трудом объясняются по-английски и, к тому же, лишены моей агрессивности?

Отец предупреждал меня о возможных проявлениях расизма задолго до того, как я отправилась в Оксфорд. Сам он впервые встретился с враждебным отношением к себе как к «цветному» в США, еще студентом, когда служащий в одном из отелей Сан-Диего (Калифорния) отказал ему в комнате, приняв за мексиканца.

Он снова поднял эту тему, когда я сжилась с новой обстановкой и в письмах моих стало проскальзывать отношение к Западу как к родному дому. Пожалуй, он опасался, что я поддамся соблазну и не вернусь домой. «Сейчас они (местные, западные) относятся к тебе как к студентке, которая не собирается оставаться у них в стране, — писал отец. — Они радушно принимают тебя, потому что ты им не помеха. Однако отношение их коренным образом изменится, если они увидят, что ты одна из множества азиатов, пакистанцев, стремящихся осесть в их стране. Они находят несправедливым, что должны состязаться с иммигрантами на пути служебного роста, в борьбе за место под солнцем».

Беспокойство отца не имело под собой оснований, ибо я никогда не собиралась осесть на Западе, не возвращаться в Пакистан. Сердце мое осталось в нашей стране. Моя культура, мое наследие там. И будущее свое связывала я с Пакистаном. Скорее всего с дипломатической службой. Ведь в качестве дочери своего отца я уже набрала определенный дипломатический опыт.

Во время официального визита в США в 1973 году, когда отец добивался отмены эмбарго на поставки оружия Пакистану, во время приема в Белом доме я сидела рядом с Генри Киссинджером. За супом я не могла думать ни о чем, кроме непочтительной карикатуры в студенческом юмористическом журнале «Гарвард лампун» на весь разворот, где госсекретарь дымил сигарой, развалившись на шкуре китайской панды. Экземпляры с этой карикатурой я сразу же выслала домой сестре и Самийе. Моя болтовня с ним за рыбным блюдом полностью посвящалась гарвардскому снобизму и другим столь же легким, с моей точки зрения, темам. Поэтому я безмерно удивилась, когда за ужином на следующий вечер Киссинджер обратился к моему отцу с фразой: «Господин премьер-министр, ваша дочь еще более агрессивный соперник, чем вы». Отец рассмеялся, истолковав это как комплимент. Я, правда, призадумалась…

Ядерная энергия оказалась главной темой визита во Францию на похороны Жоржа Помпиду в 1974 году. Отец пришел к согласию с Помпиду по поводу помощи Пакистану в строительстве обогатительного завода. Теперь нужно было обеспечить продолжение работы в этом направлении с преемником Помпиду. «Как думаешь, кто станет следующим президентом Франции?» — спросил меня отец за ужином «У Максима». «Жискар д'Эстен», — ответила я, основываясь на прекрасном курсе моего наставника в Крайст-Черче Питера Палсара, посвященном французской политике. К счастью, я не ошиблась. Президент Жискар д'Эстен, вопреки давлению со стороны США и личного нажима Генри Киссинджера, развил и расширил соглашение, достигнутое при его предшественнике.

За три года до этого в Пекине мои президентские прогнозы оказались не столь удачными. Отец послал нас четверых, меня с братьями и сестрой, знакомиться с коммунистическим Китаем. Во время неофициальной встречи Чжоу Эньлай, китайский премьер, спросил меня, кто, по моему мнению, станет следующим президентом США. Я уверенно ответила, что Джордж Макговерн, и настаивала на своем мнении даже после того, как Чжоу сослался на то, что его американские источники склоняются в пользу Никсона. Как антивоенный активист Гарварда и временный житель либерального северо-востока США, я не могла прийти к иному выводу. Чжоу Эньлай попросил меня написать ему о своих свежих впечатлениях по возвращении в США. И я снова пришла к тому же выводу. Это что касается моей политической прозорливости в студенческие годы.

Мои собственные — более успешные — президентские выборы больше занимали меня осенью 1976 года, когда я вернулась в Оксфорд для прохождения годичного аспирантского курса. Хотя мне не терпелось сменить академический мир на дипломатический, отец считал, что дети его, будучи детьми премьер-министра, должны обладать неоспоримой квалификацией, чтобы избежать обвинения в фаворитизме.

Мой брат Мир только начинал обучение в Оксфорде, и я, конечно, хотела бы проводить с ним больше времени. Но основной моей заботой стало завоевание места президента Оксфордского общества. Я уже состояла в его комитете, исполняла обязанности постоянного казначея, но первая моя попытка стать президентом провалилась. На этот раз я победила. Моя победа в декабре 1976 года внесла сумятицу в «мужской клуб», куда всего десять лет назад женщины допускались лишь на галерею и где на семь мужчин приходится пока что только одна женщина. Удивление было всеобщим, даже отец мой удивился.

«На выборах неизбежно кто-то выигрывает, а кто-то проигрывает, — писал он мне незадолго до президентских выборов 1976 года в Америке, готовя меня к такому же поражению, какое постигло Джеральда Форда в президентской гонке с Джимми Картером. — Ты делаешь, что можешь, но результат следует принимать с достоинством». Послание месяцем позже выдержано в совершенно ином духе. «Безмерно рад твоему президентству