Дочь Востока. Автобиография - Беназир Бхутто

с видом Древнего Рима, которая висела в его комнате в Крайст-Черче в 1950 году. «До того как ты поступила в Оксфорд, эта гравюра вряд ли имела бы для тебя какое-то значение, — писал он из Аль-Муртазы. — Теперь я посылаю ее тебе, надеюсь, что повесишь на стене в своей комнате». Я так и сделала, согретая ощущением связи времен и пространства, от скрипящей на зубах пыли Пакистана до чисто выметенных улиц Оксфорда.

Отец предупреждал, что Оксфорд в отличие от Гарварда приучит меня работать напряженно. Я быстро поняла, насколько он прав, борясь с положенными двумя рефератами в неделю по политике, философии и экономике. Мне пришлось признать, что он прав. Он был прав также, посоветовав мне вступить в Оксфордское дискуссионное общество. Учрежденное в 1823 году по образцу палаты общин, общество это дает возможность будущим политикам оттачивать зубы для грядущих политических баталий. Я к тому времени уже насмотрелась на «прелести» жизни политиков и сама бросаться в политику не собиралась, намереваясь посвятить себя дипломатической службе. Чтобы доставить удовольствие отцу, я, однако, вступила в это общество.

Кроме желания моего отца, движущим мотивом к моему вступлению в общество была и испытываемая мною тяга к искусству спора и к ораторскому искусству. Там, где так много неграмотных, как в нашей стране, уверенно звучащее устное слово оказывается решающим фактором в убеждении масс. Миллионы людей приходили в движение, слушая Махатму Ганди, Джавахарлала Неру, Мохаммеда Али Джинну — а затем и моего отца. Повествование, поэтическое и ораторское искусство — часть нашей национальной традиции. Тогда я не сознавала, что опыт, приобретенный в полированных стенах Оксфорда, пригодится в общении с миллионами на полях Пакистана.

В течение трех лет обучения со специализацией на политике, философии и экономике и четвертого последипломного курса международного права и дипломатии Оксфордское дискуссионное общество оставалось для меня как наиболее важной, так и наиболее приятной точкой притяжения. Здание его в центре Оксфорда с садом, подвальным рестораном, двумя библиотеками и бильярдной стало для меня столь же знакомым, как и Аль-Муртаза. В дискуссионном зале перед нами выступали посетители самого широкого спектра, начиная от феминистки Жермен Грир до профсоюзного деятеля Артура Скаргилла. В бытность мою в Оксфорде там побывали двое из бывших британских премьеров, лорд Стоктон и Эдвард Хит. Студенты в темных костюмах и с гвоздиками в петлицах вынудили меня сменить джинсы на шелка Анны Белинды. После мирного ужина при свечах разгорались словесные баталии.

Жизнь часто склонна к иронии. Первой темой, предложенной мне для выступления в главном дискуссионном зале, украшенном бюстами таких государственных мужей прошлого, как Гладстон и Макмиллан, оказалось конституционное ненасильственное удаление от власти избранного главы государства. «Мы учиним импичмент Никсону». Таким замечанием сопроводил предложенную мне тему президент общества.

— Парадокс в том, что человек, выдвинутый кандидатом на пост президента для защиты закона и порядка, на протяжении длительного срока делал все возможное для нарушения закона и порядка в своей стране и за ее пределами, — начала я свое выступление. — Но американская история не лишена парадоксов. Позвольте напомнить вам анекдот о Джордже Вашингтоне и его отце. Отец юного Джорджа обнаружил, что кто-то срубил вишневое дерево в его саду, пришел в ярость и возжелал узнать, чьих рук это проделка. Джордж без колебаний выступил вперед и заявил: «Отец, не могу врать, я это сделал». Итак, американцы начали с президента, который не мог врать, а пришли к тому, который не в состоянии сказать правду.

С легкостью, типичной для двадцатиоднолетней девицы, я привела перечень подходящих для импичмента преступлений, включающих нарушение прерогатив конгресса на решения по ведению боевых действий во Вьетнаме, тайные бомбежки территории Камбоджи, подтасовку данных с целью обмана налоговых органов и предполагаемое умышленное стирание записей телефонных переговоров с магнитофонной ленты в его офисе.

— Вне всякого сомнения, друзья мои, — заключила я, — обвинения эти тяжки. Никсон последовательно, систематически проявлял пренебрежение к закону. Он считал себя выше закона, полагал, что ему все дозволено. Последний английский монарх, который полагал так же, лишился головы. В нашем распоряжении менее кровожадное, но не менее эффективное средство. Рассказывают, что однажды Никсон однажды обратился к психиатру, который его заверил: «Нет, мистер президент, вы не внушили себе это, вас действительно ненавидят». Но дело даже не в том, что его ненавидят, а в том, что ему не верят. Он потерял доверие народа, а следовательно, потерял и право вести народ страны. В этом трагедия Никсона и Америки.

Законность, порядок, доверие народа, моральная чистоплотность… Все эти демократические принципы, которыми я дышала на Западе, в Пакистане пустые слова. Импичмент президента Никсона в Оксфордском обществе прошел тремястами сорока пятью голосами против двух. В Пакистане моего отца свергли не голоса, а штыки.

Но Пакистан казался таким далеким, когда я училась в Оксфорде… Как и предсказывал отец, эти легкие, счастливые годы оказались лучшими в моей жизни. По уик-эндам друзья приглашали меня на лодочные прогулки по речушке Червел, на пикники в тенистые рощи Бленхейма под Вуд-стоком. Катались в моем желтом спортивном MGB с откидным верхом (подарок отца по случаю окончания Редклиф-фа) в Стратфорд-на-Эйвоне смотреть Шекспира или в Лондон, где открылся филиал «Баскин-Роббинс» и можно было утолить мою страсть к американскому мятному мороженому. Во время «недели восьмерок», когда команды колледжей налегали на весла, мы встречались на лодочной станции своего колледжа, мужчины в «лодочных» канотье и «гребных» куртках, женщины при широкополых шляпах и в цветастых платьях. На экзамены мы бежали в традиционных белых кофточках, черных юбках и черных мантиях, и незнакомые прохожие желали нам успеха.

В отличие от Гарварда, где иностранных студентов можно было по пальцам перечесть, — в моей группе в Редклиф-фе было лишь четверо, если считать девушку-англичанку, называть которую иностранкой у меня язык не поворачивался, — в Оксфорде их оказалось намного больше. Среди них Имран Хан, пакистанский крикетист, Бахрам Дехкани-Тафти, отец которого иранец. Бахрам, убитый в мае 1980-го, вскоре после иранской революции, часами развлекал нас игрой на фортепиано. Репертуар его простирался от несерьезных опереток Гилберта-Салливана и регтаймов Скотта Джоплина до «Реквиема» Форе. Азиатов в Оксфорде рассматривали чаще всего как нечто экзотическое, не подходящее под обобщающие определения, однако не все британцы относились к иностранцам одинаково.

В феврале 1974 года я летала домой, чтобы воссоединиться с семьей по случаю Всеисламского саммита, устроенного отцом в Лахоре. Практически все мусульманские монархи, президенты, премьер-министры и министры иностранных дел прибыли туда, представляя тридцать восемь наций, государств: республик, эмиратов, королевств… Поскольку отец призвал участников признать Бангладеш, прибыл и Муджиб