Хейсар - Василий Горъ

Только послышалось — при всей своей любви к брату Вага был настоящим мужчиной. И никогда бы не позволил себе сделать мне больно.

— Он будет хорошим мужем… — после небольшой паузы буркнул он. — И хорошим отцом для твоего сына…

— Я. Сделаю. Выбор. Сама…

Вага услышал. Не только сами слова, но и рвущееся из меня отчаяние. Поэтому склонил голову и исчез. А я закрыла глаза и невесть в который раз увидела перед собой отца.

Мрачного, как грозовая туча. Тискающего рукоять родового кинжала. И гневно глядящего на Волода:

— Корона, род, ты. И никак иначе…

Тогда, в глубоком детстве, мой младший брат, сообразив, что задал глупый вопрос, опустил взгляд и вжался в спинку кресла. И стал выглядеть так жалко, что я не выдержала, выскользнула из‑за портьеры и бросилась на его защиту:

— Папа, а как же Слово?

Отец равнодушно пожал плечами:

— Прежде чем что‑то обещать — думай…

Он был прав, но Волод был еще совсем маленьким и не понимал. Поэтому я уперла в бока кулаки и задала вопрос, ответ на который знала и так:

— А… честь?

— Честь — превыше всего…

«Честь — превыше всего…» — горько повторила я и уставилась на синяки на своем запястье. И, ощутив стальной захват пальцев Крома, ухнула в ту самую ночь:

С тихим шелестом выскользнув из ножен, кинжал сам собой провернулся в ладони острием ко мне и рванулся к моему сердцу.

«Мамочка!!!» — успела подумать я перед тем, как он вонзился под мою левую грудь, и почувствовала, что моя рука остановилась.

«Спасибо тебе, Барс!!!» — мысленно воскликнула я, разжала пальцы и услышала свой голос:

— Вот и все. Ты меня спас. Значит, сделал последний Шаг и должен уйти…

— Что? — растерянно воскликнул Меченый, не сообразивший, что я только что сделала.

— Я уйду с тобой!!! — с улыбкой заявила я. И добавила, уже про себя: «Если честь — превыше всего, то теперь я имею полное право забыть и о долге перед короной, и о долге перед родом…»

— Куда?

— В храм Двуликого, за Темным Посмертием… — хихикнула я, шагнула к нему, обняла и поняла, что мне совсем не смешно: мужчина, к которому я прижималась, был моей половинкой. И прикосновение к нему заставляло меня трястись мелкой дрожью.

«Я — твоя…» — подумала я, потерлась щекой о его грудь, вдохнула его запах, пробежалась пальчиками по его окаменевшей спине, услышала, как колотится его сердце, и замурлыкала:

— Я — твоя половинка. А ты — моя… Слышишь?

Кром попытался отшатнуться, запнулся о лавку и, пытаясь удержать равновесие, был вынужден одной рукой упереться в стену, а другой обнять меня. Жар его ладони, горячей, как уголек, только что вылетевший из костра, опалил мне поясницу, в мгновение ока выжег сотрясавшую меня нервную дрожь и затуманил разум. Настолько, что я запустила руку под его рубашку и принялась ласкать его спину:

— Я — твоя, слышишь? И буду твоей до последнего вздоха…

Когда жар в пояснице куда‑то пропал, я уже ничего не соображала. Поэтому подалась вперед и вжалась грудью, животом и бедрами в пышущее жаром тело своего мужчины:

— Я — твой Огонек! Я буду светить тебе все ночи напролет, начиная с этой!

— Мэй… — хрипло выдохнул Кром, ласково провел ладонью по моим волосам, шее, спине и… заскрипел зубами!

Поняв, что он вспомнил о моем решении выйти замуж и родить ребенка, я закрыла ему рот ладошкой и гордо улыбнулась:

— Слово, данное тебе, превыше любого долга! Ты прошел свой Путь, значит, я, как твоя гард’эйт, обязана следовать за тобой…

Он что‑то промычал мне в ладонь. Кажется, мое имя.

Я нежно коснулась пальчиком кончика его носа:

— Вот я и последую… С превеликой радостью… Так что обними меня, пожалуйста! И поцелуй…

Желание, прозвучавшее в моем голосе, свело его с ума — он закрыл глаза, прижал меня к себе и поцеловал. В ладонь, которой я затыкала ему рот.

— В губы… — хрипло потребовала я, встала на цыпочки и зажмурилась…

Воспоминания о поцелуе были такими яркими и сильными, что я спрятала лицо в ладонях и попыталась думать о чем‑нибудь другом.

Не тут‑то было — перед моим внутренним взором все так же переливались радужные пятна, в животе бушевало пламя, а спина и поясница все так же ощущали жар ласкающих меня рук.

— Еще… — с трудом переведя дух, попросила я. Потом прислушалась к своим ощущениям, поняла, что одних поцелуев мне будет мало, решительно выскользнула из его объятий, сорвала с себя ночную рубашку и развела руки в стороны: — Я — твоя… Вся… Бери…

Кром упал передо мной на колени, опустил голову и глухо простонал:

— Ты меня не простишь… И я себя — тоже…

Я шагнула вперед, запустила пальцы в его волосы и прижала его голову к своему животу:

— Глупости: это — мое решение! Я тебя хочу!!! Хочу, понимаешь?! Больше всего на свете!!!

Несколько долгих — предолгих мгновений он прижимался ко мне щекой, а потом вдруг оказался на ногах. Холодный, чужой и до безумия грустный:

— Мэй, это — не Шаг…

— Что? — растерянно спросила я.

— Шаг — это Щит между Добром и Злом… — глядя в пол, выдохнул он. — Насилие — Зло, поэтому, спасая жертву от насильника, я делаю Шаг. Убийство — тоже Зло, и отводя клинок убийцы, я совершаю деяние, приближающее меня к концу Пути. А вот попытка лишить себя жизни — это не Зло, а Выбор. Того, кто поднимает на себя руку…

Перед моим внутренним взором замелькали ненавистные лица моих женихов, и он, словно почувствовав это, заключил меня в объятия:

— Моя душа, мое сердце и моя жизнь принадлежат тебе! Но мне остался еще один Шаг, который…

— Который ты постараешься сделать только через два года…

«Два года… — потерянно подумала я, с ненавистью посмотрела на Полуночника, упорно рисующего букву «о», и закусила губу. — Близость с кем‑то из них… Рождение ребенка… И — Темное Посмертие, перед которым не будет ни одного дня настоящего счастья…»

Взгляд сам собой метнулся вправо — к Крому, объясняющему Этерии Кейвази какое‑то хитрое движение, — и застыл:

«Ни для него, ни для меня…»

Я изо всех сил дернула себя за лахти, зашипела от боли и снова услышала голос отца:

— Корона, род, ты. И никак иначе…

Третий день третьей десятины первого травника.

…Первые минут тридцать тренировка с леди Этерией казалась мне подарком Двуликого — выносливая, как скарская кобылка, и въедливая, как ворон[86], девушка повторяла каждое показанное ей движение по сотне раз, требовала придираться к каждой ошибке или неточности и, тем самым, отвлекала меня от мыслей о Мэй и ее будущем.