Очарование зла - Елена Толстая

Спутника звали Кондратьев. Его навязали ей «шпионы». Внешне он как будто соответствовал эталонам «прекрасного молодого человека»: был высок и хорошо сложен, спортивно упруг, не без изящества носил белый чесучовый костюм, умел танцевать и, прогуливаясь с дамой, держался вполне элегантно. На пляже он блистал бронзовыми мышцами, в отеле являл надлежащую сдержанную скуку. Выглядел отчасти как англоман средней руки. Словом, ничем не выделялся из множества себе подобных.

Вера практически мгновенно перестала воспринимать его как мужчину. В номере при нем поправляла чулки. Не поглядывала на него искоса, не прижималась к нему во время прогулок, как делала, инстинктивно, практически со всеми.

«Нет, дело совершенно не в том, что он — не мужчина», — думала она, лежа на горячем песке и подставляя тело благодатным солнечным лучам. Кондратьев находился где-то рядом и, надвинув на глаза козырек, с деланно-безразличным видом стоял — руки на поясе, голова чуть откинута назад — лицом к одной веселой компании молодых людей.

Их заданием как раз и было — следить за этой компанией. Не выпускать их из виду ни на мгновение. Разумеется, не все интересовали Центр, а главным образом один: Лев Седов. Это был старшин сын Троцкого от второго брака. Сейчас ему было тридцать лет. Седов входил в центральное руководство Российского коммунистического союза молодежи, а затем, выехав вместе с отцом из Советского Союза за рубеж, стал одним из активных создателей и участников Четвертого (троцкистского) Интернационала. Сейчас Седов руководил французской секцией Четвертого Интернационала.

Веру совершенно не интересовала личность Седова. Она вообще не понимала, как такое возможно: взять и по приказу кем-то заинтересоваться. Собирать малейшие сведения о перемещениях «объекта», радоваться крупице знаний о нем.

Кондратьев это умел. Он как будто изголодался по информации, самой ничтожной, самой, казалось бы, несущественной. «Вечер провел в дансинге. Гулял один по набережной, выпил бутылку белого вина. Утром недолго читал на пляже газету „Фигаро“. Купил в киоске сигары…» Вере казалось, что Кондратьев испытывает какое-то противоестественное наслаждение, занося эти «данные» в блокнот.

«Он какое-то насекомое, — думала Вера, с отвращением поглядывая в сторону безупречного Кондратьева. — Вроде жука».

Им приходилось изображать влюбленную парочку, каких на Антибе было много. Кондратьев сопровождал Веру повсюду и демонстрировал красоты своей фигуры во всех ракурсах любому желающему. Вере приходилось труднее: по роли, отведенной ей Кондратьевым, она должна была льнуть к «безупречному» кавалеру. Клониться к нему, как стебелек к столбу.

В гостинице, слава богу, можно было расслабиться и побыть немного собой. От бесконечных хождений в туфлях на каблуке у Веры болели ноги. В номере она скидывала обувь и поднимала ноги в чулках на спинку кровати. Следует ли упоминать о том, что на Кондратьева сие зрелище не производило ни малейшего впечатления! Бедный Святополк-Мирский, наверное, умер бы при одном только взгляде на такую картину.

Вера и Кондратьев жили в одном номере, как настоящие боевые товарищи. Их узкие койки стояли рядом. Портье, двусмысленно улыбаясь, намекнул на то, что кровати можно сдвинуть. Кондратьев и бровью не повел, а Вера, которой полагалось бы хихикнуть и слегка покраснеть, надула губы и отвернулась. Кондратьев ей потом сказал: «Вы неправильно себя вели. Вам следовало показать этому портье, что вы рады перспективе спать со мной в одной постели». Вера ехидно сказала: «Я бы предпочла спать в одной постели с клопами. Мне говорили, что они пахнут генеральской задницей». Следует отдать Кондратьеву должное: на его красивом лице не дрогнул ни один мускул.

Он по-настоящему был равнодушен к Вере. Вообще — к женскому присутствию. Если бы на ее месте был горбатый карлик, он держался бы точно так же.

Она валялась на кровати, физически страдая от того, что мнет красивое вечернее платье, в котором таскалась по дансингам, кафе и променадам вслед за седовской компанией. «Ну и пусть», — мстительно думала Вера. Она смотрела на свои ноги в чулках, шевелила пальцами. Никогда не думала, что быть шпионкой так неинтересно.

Кондратьев стоял у щели между шторами с биноклем. Неподвижный, как статуя спортсмена, наблюдал за окном отеля, расположенного напротив их прибежища. Отель был шикарный, жизнь там велась сдержанная. Седов находился у себя в номере. Должно быть, спокойно читал или неспешно скучал с бокалом хорошего вина.

Не опуская бинокля, Кондратьев проговорил:

— Теперь ваш черед. Возьмите бинокль и встаньте так, как я вас учил — чтобы шторы не шевелились.

Вера не двинулась с места.

— У меня глаза устали… Надоел он мне! Целый день на него пялюсь, точно дура.

— Мне надо в туалет, — бесстрастно поведал Кондратьев. — Берите бинокль и занимайте пост.

— Ну и идите себе в туалет, — продолжая лежать, сказала Вера. — Никуда он не денется за эти пять минут. Кто там у него? Те двое? Они сейчас отправятся спать, а он засядет до утра писать свой «Бюллетень оппозиции»… — Она сняла ноги со спинки кровати, села, провела ладонями по телу, ощущая его неподатливую гибкость, изогнулась соблазнительно. — Я с ума сойду! Десять дней одно и то же: набережная, пляж, дансинг, ресторан… «Бюллетень оппозиции» до рассвета… И мы, как пара ослов, с биноклями у шторы… Вот зачем мы следим за ним, спрашивается?

Кондратьев произнес ровным голосом:

— Это приказ Дугласа.

— Боже, Дуглас! Давайте бинокль, черт с вами…

Вера слезла с кровати, взяла бинокль, замерла в неестественной позе у шторы. Кондратьев тихо вышел из комнаты, и скоро до Веры донесся шум воды. Она вздохнула. Жизнь упрощается так стремительно, что иногда даже Вера не поспевает за этим процессом.

Она вспомнила историю, которую рассказывали как-то раз в дружеской компании немолодые супруги, сбежавшие от революции явно по недоразумению: оба были из мещан, а буря большевизма прихватила их в Финляндии. Они оглянуться не успели, как очутились за границей. Потом, правда, опомнились и уехали в Париж.

«Мы с Марьей Михайловной, помню, когда познакомились, гуляли почти полдня… Все наговориться не могли, — рассказывал, посмеиваясь, муж. — Но ближе к обеденному часу гляжу, стала моя Марья Михайловна угрюмой, сердитой даже, на меня не смотрит и явно таит какую-то мысль. Ну, думаю, не угодил! А у самого в животе колики: мало что нервничаю, так еще и, простите за подробность, в туалет хочется. Мы ведь водами угощались, мороженое ели, сами понимаете… Я тоже стал отрывист. И все пытаюсь понять, чем же я ее обидел!»

«А я иду и думаю: только бы не описаться, — со смехом подхватила Марья Михайловна. — Сказать-то ему не могу: дескать, желаю отойти в кусты…»

«Надо было в ресторацию зайти, чтобы повод отлучиться нашелся, — продолжал муж, — а ресторации кончились: мы из Озерков дальше забрели, там уж рестораций не было… Ужас, в общем! Теперь-то все гораздо проще…»

Да, теперь проще, думала Вера не без досады. Ей почему-то остро захотелось вернуться в те годы, когда жизнь обставлялась большим количеством условностей.