Белый, белый день... - Александр Мишарин

– Ваша матушка – святая женщина! Ума, души, кротости голубиной. Может, это и бывает только от смешанного брака двух древних родов… Смешно! Оба – восточный и западный – рода вышли из жрецов и наверняка уйдут через тысячу с лишним лет снова в жрецы.

– Как дядя Арсений?

– Да-да, – быстро проговорил Переверзев. – Ведь именно ваша матушка, когда смерть моя была неминуема, бросила дом, вас, девочек, почти грудничков, и повезла меня в дацан к ламе. К Арсению, вашему дяде. И шесть недель не отходила от меня… Потом ваша матушка вернулась домой, а я еще два года жил в дацане и исполнял все, чему учил меня ваш дядя. – Он вдруг нахмурился, стал серьезным. Откашлялся, выплюнул черную мокроту в специальный широкогорлый флакон. – Я должен жить, чтобы принять ваших детей. И детей ваших сестер. Я должен проследить, хотя бы первые восемь – одиннадцать лет, пока не сформируется их организм…

Переверзев смотрел на Аню серьезно, спокойно. Но как-то отрешенно. Словно знал, какие беды, крушения, болезни и поломанные надежды ожидают эту девочку совсем скоро… Что сам мир, в котором она родилась и живет так счастливо и естественно, уже поехал, сдвинулся, потек, как песок из-под фундамента, который рухнет – и подомнет их, подхваченных гигантским, бесчеловечным, железным, скрежещущим девятым валом.

И полетит в пропасть, в неизвестность, унося судьбу не только этого полуребенка, но и его, старого врача, который станет вдруг бессильным без медикаментов, инвентаря, сестер и санитарок… А главное, без вдруг потерянного знания – зачем нужно обязательно спасать этих людей: в форме и в штатском, мужчин и женщин, стариков и детей? Зачем обрекать их на жизнь, где воцарятся бесчеловечные и звериные души?

Они с Анечкой окажутся лишь двумя из миллионов и миллионов – так светло и спокойно, в рождественских нарядах, встретивших первые годы народившегося, безжалостного, взбесившегося XX века. Каждый из них двоих будет спасаться по-своему. Но оба – с достоинством и… и все равно – с рождественской верой!

«Господи! Сын Божий! Помилуй мя, грешного!..»

С молитвой и мужеством!..

Анна Георгиевна недоумевала, почему ее еще не вернули в ту сиротскую келью. В ту жизнь, к которой она, наверно, даже привыкла. Считала последней из всех выпавших на ее судьбу жизненных пертурбаций…

Правда, это было уже то, что следует ЗА жизнью. Там у нее, казалось бы, уже нет ни собственной индивидуальности, ни своей воли, ни даже четкого – хотя бы в зеркале – изображения. Во всяком случае, она нигде, даже в тазу с водой, в котором иногда мылась, приводила в порядок волосы и ноги, не могла поймать своего отражения. Пусть нечеткого, случайного…

Анна Георгиевна отчетливо помнила то утро, когда она вслух произнесла (конечно, ни на что не надеясь): «Святитель Николай… Крестный мой! Дорогой Николай-угодник, прошу тебя, дай мне увидеть сыновей! Близких своих. Им плохо! Они погибают! Им нужна моя помощь!»

Она заплакала тогда бессильными, старческими, не слышимыми никем слезами. И даже не пыталась их вытирать. Они все катились и катились…

Перед ее глазами стоял только что прерванный, странно реальный сон, который она увидела к утру. В нем не было почти ничего конкретного. Но как это бывает только во сне, чувство глубокой и бессильной тоски по погибающим близким, сама невозможность спасти их, хотя бы чем-нибудь помочь, буквально перехватило ей, спящей, дыхание.

«Спасти! Спасти во что бы то ни стало!»

Она понимала, что ее душа требует и бунтует не только ради Павла и Ростика, но и ради каких-то многих незнакомцев – совсем детей, несмышленышей, за которых она тоже в вечном ответе… Даже здесь – за гранью жизни!

Какие-то странные, острые, нечеловеческие силы – пусть даже злые! – рождались в ее почти бесплотном теле. Она сопротивлялась хищнической хватке чьих-то злых пальцев, каменной тяжести навалившихся на нее существ…

Анна Георгиевна знала, что это не ее тело. Не пальцы, не руки, не почти отсутствующие мышцы напрягаются и растут, сопротивляются и отбрасывают от нее это, почти плотское, ощущаемое наваждение. Это память! Это ее «прапрасущность духа» вдруг начала проступать и требовать – неумолимо и жестко – выполнения чего-то более важного, чем жизнь и смерть! Это был все нарастающий страх – не выполнить свой ДОЛГ!..

Когда она сидела, резко проснувшись, на краешке белой узкой кровати, тогда только она смогла произнести эти слова: «Долг! Мой долг!»

И дальше невольно, уже не отдавая себя отчета, позвала… попросила… взмолилась к Николаю-угоднику…

В тот же момент, совершенно не понимая отчего, она почувствовала, что уже давно не одна в своей келье. Ее взгляд начал метаться по комнате. Но она смогла только заметить то ли тень от широкого рукава, под которым угадывалась рука, поднимающаяся в безмолвной молитве… То, будто на песке (хотя пол в ее маленькой комнате был глиняный, утрамбованный и сухой), на полу вдруг явственны стали следы крупного мужчины. А в неожиданно солнечном утреннем свете с серебряным отсветом заиграл вдруг край седой длинной бороды.

Наконец, когда Аня уже начала терять сознание от всего этого перенапряжения, она вдруг услышала голос.

Приглушенный и непередаваемо чистый – как звук тяжелой и спокойной воды в тенистом водопаде:

– Три дня и три ночи ты будешь со своими близкими! – Пожилой человек, в длинном легком хитоне, с бородой и четками, выходил из ее жилища. – Не испугайся того, что ныне творится на Земле. Не потрать время понапрасну.

– Николай-угодник! Я… Спасибо! Я… – почти запричитала Анечка, уже не старуха, а бесхитростная, пораженная чудом явления Святителя отроковица.

– Нет! Другой жизни тебе не дано! Ты можешь продлить только свою… уже прожитую! Продлить на три дня.

Когда, казалось, Он уже растаял в мареве дня, Анечка услышала его последние слова:

– Найди того человека, который честен и знает, и может спасти твой род. Близких и дальних чад твоих… На долгие времена!

– Я знала его?

– Ребенком.

И наступила внезапная, ощутимая, как глухота, тишина.

Анна Георгиевна почувствовала, что ей не хватает воздуха. Пейзаж за окном, очертания комнаты, самых близко стоящих вещей – стола, табуретки, таза с водой – начали расплываться.

И она…

Чуть не упала с двумя хозяйственными сумками в руках от того, как резко вдруг двинулся состав метро.

– Следующая остановка «Сокол», – раздался по внутреннему радио голос машиниста.

– Вы садитесь! – Анну Георгиевну взял под руку пожилой, крестьянского вида, старичок с садовым инвентарем, укутанным в чистую, но старую холстину. – Мне все равно на следующей выходить.

– Мне тоже! – решительно ответила Анна Георгиевна и невольно увидела себя в большом темном стекле вагона. Еще не очень пожилая, солидная дама. Со слегка вьющимися, напоминающими медь, волосами. Анечка Батурина…