Мешок историй. Трагикомическая жизнь российской глубинки - Александр Росков

А тут на встречу Нового года домой приехали. Канун новогоднего праздника. Пили-то тогда редко. А тут в полночь прикатили, пьяные. Нашли где-то вина. Саватю моего мужики домой на руках занесли, в горенку на кровать положили. Разболокла я его, одеялом укутала – спи! А сама давай на кухне хлопотать – праздник ведь на носу, да и мужика кормить надоть.

Пока стряпалась, то да се – печь у меня истопилась. Я чугуны в печь поставила, положила на шесток Саватины катанки – он вымочил все – и пошла в хлев с овцами обряжаться. А второпях-то, видно, катанки к самой заслонке пихнула. А она накалилась…

Вертаюсь из хлева – Господи Иисусе! Дыму полна кухня, подошвы-то у катанок сгорели напрочь. Вместо них – дыры. Мужик лежит в горенке, спит, не чует ничего.

Я душники[6] у печки открыла да двери, выпустила дым, села на лавку да и заплакала. Чего делать-то? Катанки сожгала, а они ведь у Савати одни. В чем в лес поедет? Да и новы совсем были, на Октябрьские[7] колхоз ему подарил за хорошу работу. А мы с Саватей еще и году не женаты, я боялась его страшно. По нужде ведь замуж вышла, не по любви. Он иногды как кулаком по столу стукнет – душа в пятки!

Ну, что делать-то? Сижу реву потихоньку, чтобы Саватю не разбудить. Проснется, ведь наколотит меня за катанки.

Плачу, а на улице все не светает и не светает. Дай, думаю, к соседке сбегаю, бабушке Лукерье, спрошу совета, как быть. Лукерью в Коневе за колдунью почитали – все к ней с нуждой шли. Она меня и научила: не плачь, говорит, девка, а иди домой. Сиди на кухне да и гляди в дверную щелочку за Саватием-то. Как просыпаться начнет – хватай ведро воды и начинай пол в горенке мыть. Да задом к мужику-то повернись. Да платьишко-то повыше заверни, чтобы вся краса-то наружу была. Ну и еще кое-чему научила меня бабка Лукерья, как дальше поступать… Так я и сделала. Платье повыше подпоясала, сижу на кухне, жду. Супружник-то заворочался на кровати. Я с ведром в горенку, давай пол мыть – зад Савате выставила.

А трусов мы тогда не носили. Он глаза продрал, хвать меня сзади за бока – да на постелю заволок.

Я визжу:

– Саватя, Саватя, катанки ведь твои у меня в печке сушатся, сгорят сичас! Дай схожу выну! Каки там катанки! Он уж меня на постелю затащил…

В самой-то разгар этого дела я опять:

– Ой, Саватей, катанки-то!

А он пыхтит:

– Шиш с ними, с катанками, новые купим!

Пока миловались – полчаса прошло, а то и час. Пошла я потом на кухню, тот да другой катанок обмакнула в ведро с водой. Выношу ему в горенку:

– Гляди!

А он лежит в постели да хохочет во все горло:

– Ладно, не жалей. Другие справим!

Вот ведь до чего умная эта бабка Лукерья была. А я с того разу Валентиной своей забеременела, первой дочерью. В аккурат в Новый год.

А отпраздновали мы его ничего, хорошо…

– Ну, еще тебе одну бывальщину скажу, тоже с бабкой Лукерьей связанную. Слушаешь ты хорошо, заслужил…

Дак вот, сестра моя старшая Кланя тут же, в Коневе, замужем была. Благоверного ее Петром звали. Хорошо они жили. Петя Кланю любил, уважал, на руках носил. Но был за ним грешок один: нет-нет, да и сходит на сторону, сблуднет. Пока Савати дома нету, прибежит ко мне сестра, поплачется…

Ну и тут как-то, перед финской войной, – Валентинке моей четвертый год уж пошел, – пришла Кланя в слезах вся:

– Гуляет Петя. Люблю его, не могу! Он для меня-то хороший ведь. Пеняю ему. А он: «Ты у меня разъединственная. Чем больше других баб узнаю, тем больше в этом убеждаюсь…» Что мне делать-то, Анна, подскажи?!

Я думала-думала… Пойдем, говорю, к бабушке Лукерье. И что ты думаешь, парень? Присоветовала бабка Лукерья вот что. Говорит: у всех гулящих мужиков на хохле есть петуший волос. Он седой и долгой, дольше других. Надо этот волос срезать, и обязательно ножиком, а не ножницами. Срежешь – мужик гулять перестанет. И сделать это надо в ночь под Рождество, когда черт в последний раз по земле ходит. Утром мужик как бы переродится. Да у сонного волос-то срезать нать, чтобы не заметил. А до Рождества тут немного времени оставалось. Откуда нам было знать, что Лукерья после нашего визиту встретила на улице Петра да и сказала ему:

– Смотри, Петя, догуляешься. Кланька-то твоя тебя кастрировать собралась. Лучше, говорит, с уродом жить буду немощным, чем с кобелем. Гляди, на Рождество-то не спи. Всяко могет быть…

А я ведь говорила, что в Коневе Лукерью почитали да побаивались. Ну вот, Кланя мне потом рассказала… Ночь та самая пришла, перед Рождеством. В церкву-то уж в ту пору не ходили ко всенощной, по домам все сидели, Бога потихоньку забывали… Ну вот, легли Кланя с Петей спать. Она дождалась, пока он запускал носом пузыри, встала, лампу зажгла…

А мужики-то тогда тоже в длинных рубахах, без трусов, спали. Поставила Кланя лампу на пол, оголила у Пети живот… Вытащила из-под постели ножик (заранее был припасен) да только примерилась на хохле-то петуший волос искать – Петька как вскочит, как падет ей в ноги, как завопит:

– Кланюшка! Прости! Век больше на чужу юбку не погляжу, только не кастрируй меня!

Петро-то, оказывается, до самого конца Лукерье не верил. И тут спящим прикинулся, решил Кланю испытать. А как та ножик-то в руки взяла…

С того Рождества Петя больше не гулял. А потом он на войне без вести пропал. Про моего Саватия написали хоть, что убит. А тут – без вести…

Записал Александр Росков

Давно это было. В деревне Березовка, что на Пинеге, жил одинокий бобыль. Марком его звали. У него имелась швейная машинка марки «Зингер». Он этим делом и кормился, обшивая всю округу. Близкой родни у Марка в Березовке не было.

Когда в старости он совсем ослеп и обезножел, всей деревней стали за стариком ухаживать. Ведь богаделен и тем более домов престарелых тогда на Пинеге не было.