Мешок историй. Трагикомическая жизнь российской глубинки - Александр Росков

Утлый плотик быстро затерло между льдов, и поплыл он по течению. Проплыл Тимасову Гору, Федяково, и после восьми часов плавания замаячило Харитоново.

Отважный путешественник причалил к берегу. Надо ноги поразмять, друзей попроведать, чайком побаловаться. Но отдых короток. Впереди еще 40 километров плавания.

Только от берега отчалил, глядь, на берегу мужик в шляпе, рукой машет, а в другой руке чемодан. Поговорили. Оказывается, знатного лесоруба наградили путевкой на Сольвычегодский курорт. А как туда добраться?

– У меня бутылка «Московской» с собой. Возьми, по пути, – просит он отца.

– А цепляй сбоку еще одно дерево, если не дрейфишь. Вдвоем, понятно, веселее. Песен попоем!

Тронулись в путь. Батяня затянул уверенно:

– Мы вели машины, объезжая мины…

А кругом – хруст, треск, скрежет льда. Бревна из-подо льда, как мины, наверх вылазят. Жутко! Пассажир на чурке ерзает и глаза от страха закрывает. А «капитан» поет себе и уверенно шестом управляет:

– Не дрейфь! Наливай стакан! Где наша не пропадала!

А лесоруб даже из горлышка в стакан попасть не может. Но выпили. Немного ожил пассажир. Вот и Задовая позади, Усть-Виледь, показалась коряжемская стройка.

– Однако ж нас на левый берег отнесло, – забеспокоился отец. – Надо к правому берегу прибиваться, иначе унесет до Котласа.

Двумя шестами стал бороться со льдом. Но куда там! Река Вычегда недаром крутым нравом славится, о том даже в справочниках написано. И выкинуло путешественников на остров Потапов, в затор льда.

– Все. Приплыли! – сказал отец и оглянулся назад. А пассажира-то нет. Только шляпа на воде, меж бревен плота.

Отец среагировал мгновенно и вытащил за воротник пальто упавшего с «судна» курортника. Того от холода и страха колотит.

– Опять твоя водочка пригодилась! – наливая в стакан, проговорил «капитан». – Не горюй, сейчас мои друзья-сплавщики подойдут на лодке, снимут. А у меня до пленума еще часа два в запасе остается.

Так все и случилось. Сняли их с острова сплавщики, еще чуток водочки плеснули за прибытие да горячим чаем с костра напоили.

А сами долго поверить не могли, что отец на плотике среди льдов 60 километров отмахал:

– И совсем страху не было?

И батяня, на то он и потомок Козьмы Пруткова, схватил багор и на проплывавшее мимо берега бревно прыгнул. И давай на нем балансировать! Да ловко-то как!

– На четырех-то бревнах вообще нечего плыть! Да еще с таким отчаянным напарником. Мы бы с ним и до Белого моря доплыли бы, кабы не в Сольвычегодск надо было!

Позднее меня отец тоже научил на одном бревне плавать да балансировать.

Ему уж тогда 50 лет было, а ловкости – хоть отбавляй! Мы с ним вместе лес ловили в реке на сдачу организациям по договору.

А тот пленум райкома партии в 1948 году вынес Быкову Петру Михайловичу благодарность за безупречную работу.

Николай Петрович Быков, г. Сольвычегодск Архангельской области

При начислении пенсии у стариков подсчитывают трудовой стаж. У меня он перевалил за сорок лет: строил дома, ходил с рыбаками в море, ремонтировал пароходы – словом, поработал на своем веку изрядно. Но в те семь годиков, которые собесом не учтены, если я и не совершил трудового подвига, то наверняка сделал больше, чем за всю свою жизнь. Тем и горжусь.

В девять лет, босой и голодный, я бороновал поле, в десять возил навоз, косил травы на сено, в одиннадцать – пахал и сеял, пас телят и коров… С двенадцати до пятнадцати, три осени подряд, мне доверяли сушить в овине снопы ржи, ячменя и овса.

В полночь в овин и взрослых-то, как писал Иван Бунин, арканом не затащишь.

На спор, хоть ставь ты ему на кон ящик водки, закоренелый пьянчужка туда не пойдет. Побоится чертей-огуменников, порожденных в деревнях людским суеверием.

А тут… не чикались, в суровые военные годы заставляли сушить в овине хлеб малолетних пацанов.

Ответственность сушения овина заключалась в его крайней пожароопасности. Представьте себе огромное бревенчатое гумно (ригу, сарай), которое стоит за околицей деревни. В нем (страшилищами!) торчат молотилка с конным приводом, веялки и другие громоздкие полуручные агрегаты.

В конце этого гумна овин-то как раз и находится. Днем его объемистый «чердак» заполняется снопами, только что привезенными с поля. Их-то и требовалось за ночь высушить, дабы с утра можно было пропустить через молотилку.

Огонь разводился внизу овина, где прямо на земляном полу стояла большущая печь-каменка. Одной вылетевшей из нее искорки достаточно, чтобы снопы вспыхнули, словно порох… Гумна в российских деревнях горели по ночам сплошь и рядом.

Меня спасало от пожара одно: овин я теплил сырыми березовыми кряжами, которые днем сам из лесу на лошадке и привозил. При горении они почти не потрескивали, искрой не заходились, а между тем, распалившись, жару, уходящего вверх, в снопы давали много.

Но эти самые, двухметровой длины, толстенные березовые кряжи я насилу проталкивал с улицы через окошечко, а затем с еще большей натугой совал в топку. Не по плечу это даже здоровому крепкому мужику, ведь за ночь огонь пожирал до семи-восьми возов бревен.

Боязно, тяжело, а не откажешься: требовали обстоятельства, интересы Родины, как твердил председатель колхоза «Красный боец» Федор Митрофанович Лодыгин, вернувшийся с фронта без правой руки. Человек большевистской закалки, крутого нрава, он, несмотря на то что был другом моего отца, который потом погиб на войне, частенько мне напоминал: «Спалишь гумно с хлебом – будем судить как врага народа». И случись что – не пожалели бы. В ту пору расстреливали с двенадцати лет. За десяток колосков или дюжину гороховых стручков сажали в тюрьму.

Так что в овине я подвергался смертельной опасности не только со стороны дьяволов-огуменников.

С вечера я бодрился. Не спеша, деловито раскочегаривал огромную печь-каменку, пек картошку. Но с приближением ночи страх меня охватывал все больше и больше. Порой он становился невыносимым, и я вылезал через окошко на улицу. В деревне – ни огонька. Царит тишина, но какая-то настороженная, жуткая.

Скорей бы прошло время с полуночи до трех часов утра! Но петушиного пения не услышишь – не то что петухов, а даже кошек и собак сельчане с голодухи всех начисто переели.