Мешок историй. Трагикомическая жизнь российской глубинки - Александр Росков

Деревня есть деревня, тут люди друг друга в беде никогда не оставляли. Сутки Марк жил в одной избе, следующий день – в соседней и так, пока всю деревню из одного конца в другой не объедет. Потом – все опять сызнова.

В какой избе старого портного суббота застанет, дак хозяева постояльца обязательно в баньке попарят да бельишко его постирают.

Не жаловался старик на такую походную жизнь. Дак и как жаловаться станешь, если чужие люди поят, кормят да место на печи для сна дают. А наутро опять посадят его в санки, летом – в тележку и к соседям отвезут, передадут из рук в руки.

Вот только не любил ночевать Марк в доме у Митьки Смолина. Всем бы эта семья хороша: ласкова с ним и приветлива, всегда накормят досыта безо всякого упрека. Сам Митька, богатырского замеса мужик, посадит старика на печь да еще и пальтуху какую-нибудь бросит, чтобы старый мог ею укрыться:

– Спи, отдыхай, Марушко…

Вот только не мог Марк в доме Смолиных уснуть по-настоящему. Клопы не давали, заставляя его всю ночь ворочаться. А наутро старик жаловался хозяину:

– Всю ночь глаз не сомкнул. Ой, Митька, рябиновая у тебя ночь, рябиновая.

– Пошто рябиновая-то?

– Хоть и слепой я, а перед глазами искорки красные мельтешат, в рябиновые кисточки завиваются.

– А я, Марушко, хорошо сплю и никаких клопов не чую. Пожил бы у нас дольше, так обвыкся бы…

– Спасибо тебе, Митька, на добром слове. Но вези меня к Дарье Сосниной. У ней клопов мене, так и там отосплюсь…

Эту историю я еще от бабушки своей слышал. Давно все было, быльем-бурьяном поросло. Нет в помине и деревни Березовки. Но есть, правда, старый деревенский погост с родными моему сердцу могилками, остались тяжелые валуны на том месте, где когда-то стояла изба моего деда. Да еще вот – моя память, которая, как боль, вдруг среди ночи так схватит, так обожжет душу, хоть криком кричи…

Это моя рябиновая ночь приходит…

Иван Смолин, г. Архангельск

Встретились как-то раз две закадычные подруги. Недосуг им было друг к дружке в гости бегать, вот и остановились на дороге, про все дела позабыв. Мало ли сплетен с последней встречи появилось.

– Ну, здорово ли це, суседка.

– Здорово, здорово, давно не виделись.

– Це ли каки новости знаешь?

– Я-то це знаю? Ты ведь боле меня по деревне-то летаешь.

– Ну, це ли эко говоришь. Я ономедни пошла в магазин, а навстречу Пашка-пьянчуга прет. Говорит мне: «Тетка, дай на пузырь!» Я ему в ответ: «Я на тебя ли це робила, шоб тебе деньги давать?» А он на меня зенки свои вылупил, мне аж страшно стало. Сама ему и говорю: «Иди, иди, а то как жогну, побежишь осеря голяшки. Стоишь тут, вытаращил шары-то!»

– Ну, это еще це. Я третьего дни такое видела! Сижу, пью чай, смотрю в окно. Глядь, Пашка голый бегает. Думаю, у меня це ли с головой сделалось, или у Пашки крыша поехала с похмелья? На улицу-то выбегаю, а он, оказывается, в бане мылся и увидел, что в огород корова цья-то зашла. Вот и выбежал выгонять ее.

Похохотали соседушки, а мимо них Марья прошла. Как тут бабам смолчать.

Вот одна и говорит вслед Марье:

– Эх, какая ране была баска да дородна, а ныне курит, пьет, дак кака страшна стала! Бледна, как снег прошлогодний, высохла вся.

– Еще и с мужиками волочится. Кто-ле на таку-то и смотрит?

Посудачили еще соседушки, половине деревни кости перемыли и разошлись по своим делам довольные.

Т. С.

В деревне одной проживала большая семья. Хозяина ее звали Степаном, но все соседи почему-то именовали его по-детски, Степанком.

На войну его не взяли по болезни, хотя в открытую вроде ничем не болел. Был тихий, смирный, исполнительный, к работе в колхозе относился добросовестно, но в передовиках не значился. Возможно, из-за того, что перед весной в его поведении возникали какие-то странности.

То вдруг начнет по всей деревне мусор собирать и в одно место относить, то надоевшую своим карканьем ворону ударом багра зашибет, а то уйдет на работу и двое суток не возвращается, пока до конца ее тщательно не сделает.

Но этот случай из детства мне особо запомнился. В соседней деревне 1 мая рано утром загорелся дом у Шмониных. Все на пожар убежали, в том числе и мои родители. А мать к празднику в русскую печь как раз посадила пироги и шаньги, а с пожаром про все забыла.

Проснулся я от дыма, заполнившего избу. Догадался, что это шаньги горят, схватил лопату и принялся их из печи вытаскивать. Достал, не все еще сгорело. И вдруг в окно увидел, что через поле дом горит.

Помчался туда. Горело в горнице на втором этаже, было много дыму, а через верх окна временами пламя выбрасывалось.

Народ сбегался с ведрами, кто-то на крышу забрался, а внизу пытались наладить подачу воды цепочкой наверх. Мой отец и еще несколько мужиков поставили лестницу к окну горницы, но никто еще не решался лезть, даже сам хозяин, хотя все основное имущество там хранилось.

И вдруг видим: от своего дома прямиком по раскисшим грядкам неспешно идет Степанко. Одет он странно для такого времени года: в ватных штанах и фуфайке, на ногах – серые валенки с калошами, а на голове – старая зимняя шапка, завязанная веревочками под подбородком, руки – в рукавицах. Люди расступились, дорогу ему дали, а тот вначале в яму, заполненную вешней водой и нерастаявшим снегом, лег во всем этом одеянии и стал кататься с боку на бок. Изрядно промокнув, подошел к лестнице и так же молча по ней в окно горницы поднялся. Не обращая внимания на дым и языки огня, исчез в оконном проеме, и вскоре оттуда полетели вниз ящики, чемоданы, узлы, какие-то полки, корзины…

Стали подавать ему ведра с водой, очень быстро пламя исчезло, повалил дым вперемешку с паром. Немного погодя весь в черных пятнах на одежде Степанко спустился по лестнице вниз и так же молча ушел домой.

Дом спасли. Он и сейчас стоит на том же месте. Обгоревшую изнутри горницу отремонтировали. А Степанко после очередного лечения в областной больнице был привезен домой, какое-то время пожил у жены, а потом ушел в лес и…

…Так его и не нашли.

Валентин Мокеев, село Верхняя Тойма Архангельской области

В застойные годы, вопреки распространенному сейчас мнению, не все жили в достатке. Тем не менее «застой» не зря ассоциируется с «застольем». Даже те, кто находился на самом дне, исхитрялись хоть раз в месяц устроить себе праздник. Голь на выдумки хитра во все времена. В начале восьмидесятых мне некоторое время довелось жить в коммунальной квартире в центре Петрозаводска. Одним из соседей был одноглазый старик лет семидесяти. Звали его Александр Григорьевич.