Театр отчаяния. Отчаянный театр - Евгений Гришковец

Я перестал видеть жизнь моего города многообразно. И не нашёл в ней места для себя.

Тогда мы с женой и дочерью поехали в деревню. В родительский дом.

Тотальная продовольственная зависимость от огорода ушла в прошлое. Родители что-то выращивали в своё удовольствие и из простого природного человеческого азарта, который возникает, когда человек соприкасается с землёй, в которую можно сунуть семечко и получить тыкву или зарыть картофелину, а выкопать целое ведро. Мама только развела много цветов. Бабушка, конечно, готова была и рвалась засадить всё возможное пространство хоть репой, лишь бы работать, но отец не был в восторге от крестьянского труда и сумел её ограничить. В общем, в деревню поехать было можно, без риска провести на грядках пол-лета.

Я никогда не любил деревенскую жизнь. Да у меня и опыта такой жизни не было. Дом родители купили, когда я был взрослый мальчик. Мне неприятны и непривычны были многие аспекты сибирского деревенского уклада. От непролазной грязи просёлочных дорог, деревянного туалета во дворе до вездесущих, назойливых мух и запаха старого бревенчатого дома, встречавшего уже в сенцах.

Я никогда не был в восторге от бани, особенно по-чёрному, не мог пить парное молоко и тёплые яйца прямо из-под курицы. Мне всегда был в тягость деревенский быт и устройство жизни. Но тем летом, несмотря на всё мною перечисленное, мне почему-то было в деревне хорошо.

Огорчало то, что не удалось поехать к морю по причине паршивого настроения. Из-за него я протянул с планами на отдых, да и с деньгами ситуация не позволяла отправиться туда, куда мечталось, а на черноморское лето раскошеливаться не хотелось.

Помню, что, приехав в деревню, я так надышался чистым, вкусным и свежим воздухом, что уснул и сутки не мог проснуться. Потом была баня с отцом. Я особо зверски не парился, но сидеть вечером на скамейке, прислонившись к старому, гладкому срубу, пить холодное пиво и беседовать с отцом на неспешные темы оказалось упоительно. Мы парились с отцом и прежде. Но не беседовали так. Как мужики.

Несколько раз я сходил один на реку и, как в самые шебутные мальчишеские годы, набрал на отмели из-под камней ручейника для наживки, соорудил из прутика себе коротенькую ловкую удочку и, зайдя по пояс в стремнину, надёргал прямо у себя из-под ног десятка два упругих пескарей, которые, выдернутые из реки, сверкали, трепещущие, на леске и казались большими из-за растопыренных, ярко подсвеченных солнцем плавников, пока не попадали в руку. Их потом бабушка чистила во дворе и ворчала, что ей приходится возиться с этакой мелочью. Потом она их пожарила, и всем досталось понемногу.

В лес ходили мало. Грибов тогда не уродилось. Ягоду, что росла рядом, быстро обобрали те, кто поспел, а далеко за ней лезть в глухой лес или на болота не особенно хотелось. Мы гуляли, ленились, неспешно обедали и особенно степенно ужинали.

Соседка наша, деревенская почтальонка, ровесница бабушки, доставляла много радости. Словоохотливая, весёлая, громкая и неугомонная, она постоянно что-то нам приносила: то хлеб, который сама испекла в русской печи, то ягоду, привезённую с дальних покосов, то масло, сбитое собственноручно. Её словечки, прибаутки и обороты речи были так сочны, точны и восхитительно-настоящи, что всё время хотелось её записывать или записывать за ней.

Река возле деревни изгибалась в затяжном повороте, противоположный берег уходил круто вверх ярким зелёным склоном. Берёзки, стоявшие на нём, казались на изумрудном фоне самыми белыми в мире. Они были белее и идеальнее берёз в кукольном театре. Я всё время хотел фотографировать реку и дальний берег при разном освещении.

У меня к тому времени появилась хорошая компактная камера. Я её взял с собой в деревню и постоянно хотел снимать то одно, то другое. Но всегда было либо лень бежать за камерой, либо сам себе говорил, что никуда не денется другой берег и можно будет снять всё что надо на следующий день.

Соседка заходила и говорила что-нибудь занятное ежедневно…

Так я ничего толком и не снял, не сфотографировал и не записал за всё то лето в деревне. Разве что совсем немного. Маленькую дочку на крыльце. Соседку, стоящую у забора. Родителей и бабушку за столом. Двор, угол дома, баню. К реке так с камерой ни разу и не вышел. Я не знал, что это последнее моё лето в Сибири, в деревне у реки Томи, на берегах которой я родился и пережил всё самое главное. Самое-самое!

Не понимаю, лучше было бы знать о том, что то лето будет последним, или наоборот. Если бы знал, наверняка всё снимал бы и записывал. Впитывал бы каждый запах, каждый ветерок, каждый клочок вечернего тумана и ловил ночные, таинственные крики птиц из леса за околицей. Заставлял бы себя всё напоследок заметить, разглядеть, расслышать, обязательно глубоко прочувствовать и запомнить. С соседкой говорил бы с карандашом и блокнотом. Вылавливал бы значение и смысл в звяканье ботала коровы, спешащей к вечерней дойке.

Нет! Ничего особенного я тем летом не прочувствовал. Просто мне неожиданно и впервые в родительском деревенском доме было хорошо. Спокойно и скучно. Это был мой первый в жизни взрослый летний отпуск. Настоящий! У меня даже не получалось читать или обдумывать замысел нового спектакля. Тетрадка и альбом, которые я взял с собой, чтобы записывать мысли и зарисовывать эскизы декораций, так и пролежали нетронутые.

Почти десять лет спустя то самое лето станет основой повести «Реки», а лес, соседка и другие жители деревни Колбиха станут героями и художественным пространством рассказа «80 километров от города».

Рабочее собрание театра «Ложа» после лета я назначил на первый вторник сентября. Всех обзвонил. У ребят уже было своё жильё и домашние телефоны. Театр стал взрослым.

Мы не виделись и не работали два месяца. Так надолго со времени основания театра мы не расставались. А тут расстались и не перезванивались, не стремились увидеться, вместе попить пива, пожарить шашлыки или совершить какой-нибудь другой ритуал дружбы.

На собрание все пришли загорелые, посвежевшие, гладкие, отдохнувшие от ночных работ в баре, от перекуров, больше чем по пачке в день, и от пьянок. Когда я увидел их, сразу почувствовал, что сильно по ним соскучился. Они тоже не скрывали радости встречи. На том собрании мы вели себя как одноклассники, которые после каникул не хотели идти в школу, но, увидев друг друга, обрадовались и моментально забыли о том, как тягостно приближалось начало учебного года.

Обычно мой коллектив долго настраивался на репетиционный процесс работы над новым спектаклем. Каждый раз приходилось нервно настаивать на том, чтобы актёры собрались, отвлеклись от посторонних дел и сосредоточились на вдумчивом труде. Нередко мне приходилось ругаться, проводить настоящие психологические атаки или подолгу говорить «по душам», только чтобы мой актёр смог переключиться на репетиции от того, что провинился перед женой, несколько суток не появляясь дома, или потерял все деньги, которые копил, не покупая себе зимнюю обувь, вложив их в одну из финансовых пирамид, или родители подыскали ему отличную, по их мнению, работу по специальности, на которую он учился, и ему непонятно, что с этим делать… А бывало всё проще. Кто-то из ребят ссорился с женой из-за пьянки или каких других артистических причин, уходил из дома к другому актёру. По такому случаю они устраивали веселье, и их выгоняли вместе.