Анна, Ханна и Юханна - Мариан Фредрикссон

— Ты его испортишь, а потом, когда станет взрослым, он будет вить из тебя веревки.

Йон согласно кивал — он и сам уже об этом думал.

Перед тем как норвежцы уехали домой, было решено, что во время своих посещений Фредриксхалла он будет останавливаться у них, а каждое лето станет брать с собой Ханну.

— Мы купим тебе новые красивые платья и пойдем к фотографу, — сказала на прощание Астрид, и Ханна поежилась от страха, но от взгляда Йона не укрылась и ее радость.

Ранним утром, на восходе солнца, норвежская коляска со спящим ребенком и его родителями покатилась к границе. Ханна махала, стоя на крыльце дома, а Йон проводил гостей до ворот. Когда коляска исчезла за поворотом, он обернулся и некоторое время стоял, внимательно глядя на жену. В лучах низкого солнца ее фигура отбрасывала на землю длинную, темную и очень отчетливую тень.

Первая поездка Ханны в многолюдный город стала для нее большим событием. Ей понравилось все, что она увидела, — оживленные перекрестки и множество магазинов и лавок. Но больше всего поразило ее отношение иностранцев друг к другу.

— Ты только представь себе, — говорила она Йону, — ты только представь: идешь по дороге, заходишь в лавки, и нигде не надо ни с кем здороваться.

Ее сестре стоило неимоверных усилий загнать Ханну в магазин готового платья. Для Ханны это было настоящим мучением, она до смерти стеснялась, пот тек из подмышек, отчего Ханна смущалась еще больше.

— Мне так неудобно, — отчаянным шепотом говорила она Астрид. Но та не сдавалась, брала для примерки следующее платье и заставляла сестру смотреть на себя в зеркало. Но Ханны хватало лишь на несколько секунд, после чего она зажмуривала глаза и закрывала их ладонями.

Под конец усилия Астрид все же увенчались успехом, так как Ханна согласилась купить платье с воланами и зелеными цветочками на белом подоле. Правда, к фотографу она пошла в своем лучшем бордовом домашнем платье. В течение всего сеанса она сидела неподвижно и серьезно смотрела прямо в объектив.

Дома она повесила фотографию в застекленной рамке на стену и часто останавливалась перед ней, избегая встречаться взглядом со своим собственным портретом.

По дороге домой она сказала Бруману, что не могла себе раньше представить, насколько в Норвегии… спокойно. Она побыла там совсем недолго, но никогда не забудет, какие они счастливые, эти норвежцы.

Бруман охотно согласился с женой. Он часто уезжал из Вермлана еще в детстве, но в других местах не видел больших отличий от родной деревни, однако теперь ощутил разительное отличие. Норвегия источала живую энергию, в ней била ключом жизнеутверждающая сила, и он почувствовал это, как только они пересекли границу. Давно зная Хенриксена, Бруман теперь отчетливо понимал причину этой разницы. Норвежцев объединяют общий язык и великая мечта. Но ему не хотелось тревожить Ханну, и поэтому он не стал рассказывать ей о кризисе унии. Вместо этого они говорили об Астрид. Ханна считала, что в Астрид под одной личиной уживается великое множество разных людей.

— Да, у нее много разных платьев, — поддакнул Бруман, и Ханна рассердилась на него за непонятливость.

— Сестра разная не из-за платьев. Она делает с собой что хочет. Она может быть одновременно ангелом и чертом, матерью и маленькой девочкой, благородной дамой и веселой крестьянкой.

Бруман задумался о том, что скрепляет все эти черты в одном человеке, и решил, что это какая-то таинственность, загадка, составляющая сердцевину существа Астрид.

Приехав домой, Ханна тотчас повесила на окна привезенные из Норвегии тяжелые хлопчатобумажные занавески. Маленькие оконца сразу стали выглядеть по-другому.

— Как красиво, как красиво! — восторгалась Ханна, не помня себя от радости.

Многие косо смотрели на занавески, считая, что это тщеславие и высокомерие — иметь такие модные шторы. Но Ханна стояла на своем и не рассталась с занавесками.

Правда, она так и не отважилась надеть свое новое платье с зелеными цветочками.

У Ханны в доме не переводилось масло. Маслобойка никогда ее не подводила, ни один нищий, входивший в ее кухню, ни разу не посмотрел косо на маслобойку. Но однажды хромая жена кузнеца Малин сказала, что старики не зря говорят, будто у распутных девок всегда есть маслобойки, так как масло приносит им счастье.

Кровь бросилась Ханне в голову.

— Вон отсюда, тварь колченогая! Не смей больше показываться на мельнице!

С тех пор прошло уже много лет. Но дружба между двумя домами на берегу Норвежских озер дала трещину навсегда. Бруман долго не знал, что стало тому причиной. Для него это было огорчительно вдвойне, так как кузнец нужен был ему не только как собутыльник по субботам, но и как помощник во многих делах, в которых Бруман просто-таки зависел от кузнеца. Раз в один-полтора месяца Бруману приходилось снимать и чистить жернова. Это была тяжелая работа, а для зачистки поверхностей ему нужен был хорошо заточенный инструмент.

Он частенько упрекал Ханну:

— С соседями надо дружить.

Но Ханна была непреклонна — хромая Малин никогда больше не переступит порог их дома.

— Спроси ее, спроси, — крикнула она однажды, — зачем мне маслобойка!

Бруман и правда пошел к соседке и задал этот вопрос, и Малин ответила, как говорила и Ханна, что изготовление масла позволяет ей содержать в чистоте как коровник, так и кухню.

Только вечером, вернувшись домой, Бруман узнал, что именно сказала Малин Ханне. Йон так рассердился, что тотчас побежал к соседям, ворвался к ним в дом и хорошенько отругал жену кузнеца. С тех пор мужчины по субботам пили водку в большой пещере на берегу Длинного озера.

Да и сама Ханна раскаялась, решив, что зашла слишком далеко. К тому же она не могла помешать своим сыновьям играть с детьми кузнеца, их ровесниками.

Десять лет назад она бы и глазом не моргнула, услышав, как кто-то обзывает ее распутной девкой, думала она. Но теперь, когда стала приличной женщиной, это сильно ее злило.

Она разочаровалась в приличиях, они не соответствовали ее чаяниям. Вначале она стала ходить в церковь, сидела там среди других женщин. Она, как правило, садилась на верхних скамьях, где не было молоденьких девочек. Но никакой радости от церкви не получала и растерялась, когда Бруман спросил ее, какого утешения она хочет от Бога. Прошло уже много лет с тех пор, как она в последний раз была на службе.

В конце зимы Рагнар однажды пришел из школы избитый и весь в крови. Да, он подрался, другой мальчик был виноват больше, чем он, говорил Рагнар, вытирая текущую из носа кровь тыльной стороной ладони.

Ханна послала одного из детей за Бруманом.

Он пришел, попросил горячей воды, промыл раны, смыл кровь с лица сына, а потом сказал, что хочет знать подробности происшедшей ссоры.

— Он назвал меня сыном шлюхи, — ответил мальчик.