Проповедь о падении Рима - Жером Феррари

— Виржиль! Умоляю! Хватит!

но крик его перекрывали безумные вопли Пьера-Эмманюэля, и тогда Либеро резко поднялся, взвел курок, вытянул перед собой руку и выстрелил в голову Виржилю Ордиони, который тут же завалился на бок. Пьер-Эмманюэль высвободился и отполз на четвереньках, словно спасаясь от огня, и сел на землю со спущенными штанами, дрожа всем телом и беспрестанно стоная. Ляжки его были в порезах, и в паху виднелась кровавая полоска. Либеро подошел к Виржилю и упал перед ним на колени. Асфальт был забрызган кровью и каплями мозга, и тело Виржиля еще какое-то время содрогалось в конвульсиях. Либеро закрыл рукой глаза и подавил рыдание. Затем выпрямился на секунду, взглянул на рану Пьера-Эмманюэля и снова сел рядом с Виржилем, взял его за руку и поднес к губам. Пьер-Эмманюэль все еще стонал, а Либеро время от времени тихо приговаривал:

— Заткнись, у тебя все цело, заткнись,

и снова, плача, закрывал глаза рукой и повторял:

— Заткнись,

и вдруг неуверенно повел пистолетом в сторону Пьера-Эмманюэля, который, как заведенный, все причитал:

— Ой бл…дь, ой бл…дь, ой бл…дь, ой бл…дь,

и никак не унимался, а Матье, не шелохнувшись, стоял под светом луны и смотрел на происходящее. И вновь мир погрузился во тьму, все, без остатка, накрыв собою. И вновь голос крови возопил к Господу от земли, и возрадовались кости сокрушенные, ибо никто не сторож брату своему, и в воцарившейся вскоре тишине летней ночи можно было расслышать, как тоскливо кричит сова.

Орели сидит у постели деда. Он может без страха окунуться в свои темные предсмертные видения, ибо Орели поджидает вместо него миг кончины, и в напряженном ее взгляде нет ни тени усталости. Врачи подарили Марселю Антонетти редкую возможность умереть дома. Они еще могут бороться с болезнью, но бессильны перед демоном глубокой старости, неизбежным распадом тела. Желудок наполняется кровью. Сердце разрывается от собственных ударов. Каждый глоток чистого воздуха разжигает иссохшую плоть, тлеющую подобно смирне. Дважды в день приходит медсестра, чтобы ввести внутривенное и определить степень угасания. Виржини Сузини приносит из бара еду, которую Бернар Гратас готовит для Орели. Со вчерашнего дня Марсель уже совсем ничего не ест. Клоди с Матье должны прилететь сегодня из Парижа. Орели попыталась их отговорить, но Матье настоял. Жюдит побудет с детьми одна в Париже столько, сколько будет нужно. За прошедшие восемь лет Матье побывал на Корсике лишь однажды, когда выступал в качестве свидетеля на судебном процессе над Либеро в Аяччо, но в деревню так ни разу и не заехал. Он не изменился. Он по-прежнему думает, что достаточно отвести взгляд, чтобы низвергнуть в небытие целые пласты своей жизни. Он по-прежнему считает, что то, что исчезает из поля зрения, перестает существовать. Если бы Орели прислушалась к своему недоброму сердцу, она бы сказала Матье, что приезжать не надо. Что слишком поздно. Что не стоит разыгрывать здесь комедию искупления грехов. Но она ничего не сказала, и она ждет. Ставни в спальне полуприкрыты. Она боится, что слишком яркий свет будет слепить деду глаза. Но и не хочет, чтобы дед умирал в потемках. Время от времени он приоткрывает глаза и поворачивается к ней. Она берет его за руку.

Дорогая моя. Дорогая.

Ему не страшно. Он знает, что она рядом, что караулит вместо него тихое наступление конца, и он снова откидывается на подушку. Орели не выпускает его руки. Смерть, возможно, опередит Матье с матерью и наступит в минуту их сокровенного душевного единения, унося с собой мир, который навсегда исчезнет вместе с Марселем. От этого мира останется лишь фотография, сделанная летом 1918 года, но Марсель больше не сможет в нее вглядываться. Не будет больше ни мальчика в морском костюмчике, ни четырехлетней девочки, никакого загадочного отсутствия, а лишь соединение инертных пятен, смысл которых будет для всех утерян. Что представляют собой миры, мы на самом деле не знаем. Но уловить признаки их исчезновения нам по силам. Движение фотографического затвора в раскаленном летнем воздухе, тонкая рука усталой девушки на плече деда или квадратик парусника, заходящего в порт Гиппона, несущий из Италии непостижимую весть о том, что Рим пал.

Вестготы Алариха грабили город три дня, пятная в лужах девичей крови полы своих длинных синих накидок. Когда весть об этом доходит до Августина, он едва ли приходит в волненье. После многолетней борьбы с фанатизмом донатистов[25] теперь, когда над ними одержана победа, он всеми силами старается вернуть их в лоно католической церкви. Правоверным, которыми еще движет желание мести, он проповедует добродетель прощения. Низвергаемые камни его не заботят. Ибо, несмотря на то что он с ужасом открестился от ересей своей преступной юности, быть может, он все-таки вынес из учения Мани[26] глубокое убеждение о греховности мира, не стоящего того, чтобы конец его оплакивали. Да, он до сих пор верит, что мир исполнен теней зла, но теперь он знает, что не движимы они никаким духом, способным нарушить единство Господа Бога, ибо тьма есть лишь отсутствие света, так же как и зло свидетельствует лишь об отстранении Бога от мира, указывает на разделяющую их между собой пропасть, заполнить которую может только благодать Господа, данная в чистоте вод крещения. Так пусть же мир накроет тьма, если сердца человеческие откроются свету Господа. Но каждый день спасающиеся бегством привозят с собой в Африку яд отчаяния. Язычники обвиняют Господа в том, что не уберег обратившийся в христианство город. Из Вифлеемского монастыря на весь христианский мир разносятся безудержные стенания Иеронима — он горько оплакивает участь Рима, преданного огню и мечу варваров, но забывает в своем кощунственном страдании о том, что христиане принадлежат не миру, а вечности непреходящего бытия. В церквях Гиппона верующие делятся страхами и сомнениями и обращаются к своему епископу, чтобы из его уст услышать, за какой страшный грех несут они столь тяжкую кару. Не пристало пастырю бичевать овец своих за их напрасные страхи. Дело его — лишь их успокоить. И чтобы их утешить, в декабре 410 года в нефе кафедрального собора Августин восходит перед своей паствой на амвон. Послушать его собралась огромная толпа — прихожане теснятся перед оградой хоров в ожидании, когда под мягкими лучами зимнего света зазвучит укреплящее верующих слово.

Послушайте, возлюбленные мои,

Мы, христиане, верим в вечность непреходящего бытия, частью которого мы сами и есть. Господом были нам обещаны лишь смерть и воскрешение. Основания городов наших коренятся не в земле, но в сердце апостола, на которого пал выбор Господа для возведения Церкви, ибо Бог выстраивает для нас не крепости из камня, плоти или гранита. Он возводит вне мира сего оплот Духа Святого, несокрушимый оплот любви, который выстоит во веки веков во славе Его и после того, как век наш в прах обернется. Рим завоеван, и сердца ваши вопиют от греха сего. Но хочу вас спросить, дорогие мои: отчаиваться, когда Господь обещал вам спасение милостью своей, — не есть ли это истинный грех? Ты плачешь, потому что Рим предан огню? Но разве не обещал тебе Господь мир вечный? Стены Карфагена пали, молнии Баала больше не сверкают, и воины Масиниссы, осаждавшие бастион Цирты, исчезли, как песок утекает сквозь пальцы. Все это ты знаешь, но ты верил, что Рим устоит. А не был ли Рим выстроен такими же, как ты, людьми? И когда же начал ты верить в то, что люди способны выстроить вечное? На песке строит человек. Хочешь объять, что человек создал — обнимешь лишь ветер. Руки твои пусты, и сердце твое скорбит. И если любишь ты этот мир, то и сгинешь с ним вместе.