Алая графиня - Джинн Калогридис

Катерина замерла на месте при слове «больна» и больше не сделала ни шагу, только взмахнула рукой, указывая на меня, и понизила голос из уважения к Боне:

— Тогда ты мне помоги! Мой отец, герцог, требует, чтобы все дамы и дети сопровождали его в собор Санто-Стефано!

Под «дамами» она имела в виду любовниц герцога. Вероятно, таким способом Галеаццо решил отомстить жене за то, что она не едет с ним по морозу в церковь.

— В такую погоду? — Даже я была удивлена.

Катерина закивала, и алмазы с рубинами рассыпали по ее голове каскады искр. В этот день она была поистине великолепна: фарфоровое личико, обрамленное золотыми волосами, переливающееся белое платье, темная отделка которого лишь подчеркивала безукоризненную белизну кожи.

— Он хочет, чтобы мы в такой ветер шли пешком через полгорода, — продолжала Катерина, и, словно подтверждая ее слова, порыв ветра ударил в окно. — Только епископам и послам разрешено ехать верхом рядом с ним. Пожалуйста, Дея, разбуди герцогиню, — взмолилась она. — Госпожа Бона могла бы попросить герцога, чтобы он позволил нам с матерью ехать верхом рядом с ним вместо нее. Она сказала бы ему, что я еще слаба после болезни и…

Из-за гобеленового полога кровати донесся усталый, безжизненный голос Боны:

— Разве ты болела, Катерина?

Ее мать, Лукреция, стоявшая в дверном проеме, негромко произнесла:

— Ваша светлость, девочка так негодует из ревности. Сегодня утром герцог послал за своими сыновьями, но не пригласил Катерину, которая очень хотела показаться ему в новом платье. Она считает, что если поедет рядом с ним на почетном месте, то и герцог, и весь Милан смогут выразить ей свое восхищение. — Мать с раздражением взглянула на дочь. — Не следовало беспокоить ее светлость. Герцог твердо решил ехать, и нам стоит поторопиться. Его священник и хор ждут в Санто-Стефано, а все остальные уже собрались во дворе.

— Дея, ты не могла бы пойти с ней вместо меня? — едва слышно попросила Бона. — Передай герцогу, что я смиренно прошу его о милости, пусть он даст лошадей Катерине и ее матери.

— Конечно, ваша светлость, — ответила я и тихо добавила, обращаясь к Катерине: — Только он не даст лошадей, если попрошу я.

— Почему? — удивилась она, внимательно посмотрев на меня.

Я вспомнила, что накануне действительно предсказала Галеаццо судьбу и вышла из его покоев живой и относительно невредимой.

Я приблизилась к Катерине и сказала:

— Мадонна, надень теплый плащ и перчатки. Герцог выйдет из себя, если мы опоздаем.

Из-за полога снова раздался голос Боны, обращенный ко мне:

— Ступай с ними и помолись за моего мужа. Этой ночью меня мучили нехорошие сны.

Мы едва не опоздали. Я, конечно, в такое утро предпочла бы остаться в теплом замке, чтобы ухаживать за герцогиней, но ради Боны позаимствовала у Франчески черный шерстяной плащ, перчатки и спустилась в огромный двор вместе с Катериной и ее матерью. Под сторожевыми башнями собралась целая толпа, человек пятьдесят дворян, в основном женщины с детьми, незаконными отпрысками герцога, и его фавориты из числа мужского населения замка. Великолепные наряды были скрыты под меховыми накидками и толстыми шерстяными плащами. Рядом с ними конюхи держали под уздцы примерно три десятка лошадей.

Настроение у всех благородных дворян было мрачное, они клацали зубами от холода. Мы с Катериной присоединились к ним, топая ногами, чтобы не замерзнуть в ожидании герцога, который наконец появился, сверкая улыбкой. Он был в малиновом плаще, подбитом горностаем, и вел за руку Захарию Сагги, своего товарища по кутежам и бесчинствам, посла Мантуи. Они сошли вниз, за ними последовал епископ Комо в золотой митре и братья герцога Филиппо и Оттавиано, за которыми шли флорентийский посол и дюжина камердинеров. Процессию сопровождали десятка два стражников в полных доспехах, с длинными мечами в ножнах. Среди них был громадный рослый мавр с желтыми глазами и темно-коричневой кожей. Вместо шлема у него на голове красовался большой белый тюрбан, а оружием служил скимитар, кривая восточная сабля.

Я подошла к герцогу, остановилась на почтительном расстоянии и низко поклонилась, прежде чем передать просьбу Боны.

Увидев меня, герцог замер, скривился, но поднес руку к уху, прислушиваясь к моим словам. Внезапный порыв ветра унес их прочь, Галеаццо нахмурился и нетерпеливо отмахнулся от меня. Катерина поджала губы и вполголоса выругалась, когда я вернулась на свое место рядом с ней.

Галеаццо обратился к собравшейся толпе с короткой речью. Наверное, он говорил о празднике, благодарил всех за верность, но и его слова ветер унес прочь. В ответ мы прокричали вялое приветствие, и герцог сел на черного жеребца, покрытого бело-малиновым чепраком — цвета дома Сфорца. Все приближенные и стражники тотчас же вскочили на коней и сомкнули ряды вокруг Галеаццо. Мы, низшие из присутствующих, остались за пределами защищенного внутреннего круга.

Как и все остальные, я опустила капюшон пониже и пошла по скользкому подъемному мосту на улицу, на другой стороне которой возвышался городской собор с недостроенными стенами, закрытыми кружевом лесов. Вдалеке, у нас за спиной, вздымались Альпы. Примерно полчаса мы шли вслед за конями по обледенелым булыжникам мостовой. Катерина дважды поскальзывалась, и оба раза мы с Лукрецией успевали подхватить ее, не давая упасть. Ветер прибил вуаль прямо к лицу и, наверное, унес бы ее заодно с капюшоном, если бы я не придерживала края руками. Никто не заводил веселых, легкомысленных разговоров. Воющий ветер уносил все звуки, заставлял нас наклонять головы, защищаясь от ледяных порывов. Традиция требовала, чтобы город был запружен народом, приветствующим правителя, но в этот праздничный день после Рождества лишь немногие отважились выйти на предательски обледенелые улицы, припорошенные снегом, чтобы слабыми голосами восхвалять проезжающего мимо герцога и его двор.

Когда мы добрались до небольшой площади перед церковью Санто-Стефано, меня била неукротимая дрожь. Этот храм представлял собой старинное, ничем не примечательное двухэтажное строение с выщербленным каменным фасадом. На площади собрались торговцы, крестьяне, умирающие с голоду нищие — в церкви было столько народу, что им пришлось ждать на улице, надеясь увидеть его светлость. Стражники, доспехи которых сверкали в лучах солнца, отраженных от снега, спешились и принялись расчищать путь, а несколько молодых конюхов кинулись к лошадям.

Галеаццо спешился и отдал конюху поводья, но даже не посмотрел на него. Герцог нервно щурился, окидывая взглядом площадь и двери церкви. Как и его дочь, он обожал внимание толпы, но в то же время был помешан на безопасности собственной персоны, поэтому расслабился только тогда, когда стражники расчистили дорогу и подали условный знак. Епископ, который должен был служить мессу, встал перед герцогом, послы заняли место слева от него, братья шли справа. Получилось пять человек в ряд, причем Галеаццо находился под защитой, в самом центре. Позади него, в числе избранной свиты, шли младший брат Чикко, Джованни Симонетта, служивший секретарем, и военный советник Орфео да Рикаво, за которыми вереницей тянулись camerieri — дворяне, прислуживавшие в покоях герцога и считавшиеся его близкими друзьями. Громадный мавр, который был на целую голову выше других воинов и не убирал руки с эфеса своего скимитара, ввел всю процессию в церковь, причем каждый ряд знатных гостей сопровождали по бокам двое вооруженных охранников.