Первый удар - Николай Шпанов

Среди свежих радиограмм офицер штаба положил на стол Рорбаху короткую сводку о потерях, понесенных германской авиацией в бою с эскадрой Дорохова:

Истребители Мессершмидт — сбито 110 (22%)

—//— получили повреждения — 211 (33%)

Истребители Арадо-Удет — сбито 162 (10%)

—//— получили повреждения — 20 ( 5%)

Бомбардировщики Хеншель — сбито 92 (16%)

—//— получили повреждения — 101 (50,5%)

Первая бригада Юнкерсов в результата ошибки штурмана наткнулась в темноте на подвесные мины своей второй бригады и понесла тяжелые потери. Точное число их еще не установлено вследствие того, что самолеты дивизии рассеялись на очень большом пространстве. Пока обнаружено 47 разбитых машин.

Положив эту сводку перед генералом, офицер поспешил уйти. Он знал, что реакция на нее будет не из тех, когда можно услышать что-нибудь хорошее. Потери превосходили самые пессимистические ожидания командования. При таком расходе в людях и материальной части не хватит никаких резервов для поддержания германской авиации даже на уровне мобилизации, не говоря о каком бы то ни было расширении.

БЕРЛИН

Пользуясь суматохой, под самыми различными предлогами хозяйки убегали из подвалов, превращенных в убежище ПВО. Тихонько, прячась в подъездах, прижимаясь к стенам, они пробирались по темным улицам. Раз люди сидят в подвалах, есть надежда занять такую очередь за молоком или мясом, что, может быть, завтра, когда кончится эта тревога (не может же она продолжаться вечно), что-нибудь достанется. По правде говоря, хозяйки не очень-то обеспокоены этими россказнями о приближающихся большевиках. С восьми часов вечера берлинцев держат в подвалах, а большевиков нет как нет. Какие там большевики? Кто слышал о том, чтобы красные бросали бомбы на головы мирных жителей? Это бывало только в мозгах писак из «Ангриффа»! Довольно вранья, господа хорошие! Просто-напросто полиция хотела избавиться от бесконечных процессий, наводнивших берлинские улицы с того самого момента, как стало известно, что наци все-таки напали на Россию. Демонстрантов загнали в убежища. Будет ли ещё какой-нибудь толк от того, что целый день, а за ним и целую ночь проторчишь в этой проклятой духотище под домом, — неизвестно; а вот, если удастся встать первой, ну, даже не первой, а, скажем так, в пределах первой сотни, у молочной лавки, то, возможно, достанешь литр молока. Есть из-за чего беспокоиться.

Но немногим из этих женщин, пренебрегавших опасностью ради того, чтобы раздобыть несчастный литр молока для изголодавшихся ребятишек, удавалось добраться до лавок. Несмотря на полную темноту, царившую на улицах Берлина, полиция каким-то образом обнаруживала эти крадущиеся тени. Шупо[19]безжалостно гнали их в первые попавшиеся дома.

Улицы были черны и пусты. Только на крупнейших магистралях Курфюрстендамма, Фридрихштрассе, Лейпцигерштрассе, Унтер ден Линден едва заметно синели редкие, прикрытые колпаками фонари тревоги. Они ничего не освещали, служа лишь маяками, по которым могли держать направление автомобили тех, кого шупо не гнали насильно в подвалы убежищ, кому предоставлялось самому избирать время и место для укрытия от бомб.

Весь остальной город, в особенности такие бецирки,[20]как Нейкельн, Веддинг, Панков, был погружен в тишину и мрак. Изредка пробирался там по улицам полицейский автомобиль, сторожко щупая дорогу синим светом притушенных фар. Даже эти посланцы Александерштрассе,[21]о приближении которых обычно можно было узнать за два квартала по отчаянному вою сирен, двигались теперь молча. То ли это было желание подкрасться незаметно к кому-то, кого они искали, то ли сами они боялись малейшего звука.

Громкоговорители, установленные в подвалах домов, переоборудованных в убежища, изрыгали бесконечную истерику национал-социалистских агитаторов. Берлинцев пытались убедить в том, что все обстоит очень хорошо, что германский народ, как один человек, поднялся по зову фюрера, что части рейхсвера давно уже перешли советско-польскую границу и громят Красную армию на советской земле. Еще немножко терпения, еще немножко воздержания, — и подданные Третьей империи попадут прямо в рай. Хриплые выкрики наци сменялись бодрыми маршами. Грохот меди, бесконечная дробь барабанов и визг военных флейт. Наци пытались отвлечь от горькой действительности мысли нескольких миллионов берлинцев, сидевших в полумраке убежищ. Ни одной верной новости, ни слова правды о том, что происходит на фронте, в стране, за границей. Все радио и телеграммы фронтового командования и местных властей обрабатывались прежде всего на Бендлерштрассе.[22]До жителей не доходило ничего, кроме привычного, набившего оскомину вранья. Чем победней звучало радио, тем меньше ему верили. Неведомо какими путями, без телефона и телеграфа, через все фашистские рогатки извне приходили слухи. Чем меньше они были похожи на сводки правительства, тем больше им верили. Среди слухов была правда. Передавали, что к Берлину движется советская воздушная эскадра в несколько сот новейших бомбардировщиков. Эскадра летит приблизительно вдоль течения Одера и скоро должна будет вступить в бой с истребителями противовоздушной обороны германской столицы.

Берлинцы не знали имени ведущего эту эскадру советского командира, но в слухи проникла даже такая подробность, что, мол, командир этот очень смел и искусен. Берлину несдобровать! Очевидно, речь шла о бригкомиссаре Волкове.

Какими путями, через кого и как получили такое распространение случайные слова, несколькими часами ранее сказанные генералом Рорбах своему начальнику? В двадцатом веке пантофельная почта, невидимому, не нуждается уже ни в путешествующих обывателях, ни в стенках вагонов, чтобы писать на них секретные сообщения. Существуют тысячи коротковолновиков-любителей, тысячи любительских ключей и шифров, за которыми не может угнаться никакая Гестапо. В подземельях шушукались.

Шушукались в подворотнях, в темных квартирах, в цехах затемненных заводов.

Берлинские предприятия стояли. В ожидании Волкова они были погружены в темноту и молчание. В одиннадцать часов ночи, когда настало время смены на заводах АЭГ,[23]рабочие отказались сидеть взаперти. Они требовали, чтобы их отпустили домой. Прискакавшие бонзы[24]ничего не могли сделать. Рабочие волновались и требовали, чтобы их немедленно выпустили, грозя в противном случае головами бонз разбить ворота завода. И опять заработала почта шепотом. Через двадцать минут то же самое произошло на газовом заводе у Данцигерштрассе. Туда даже не успели приехать бонзы. Рабочие газового завода вышли на улицу, не ожидая смены. Но вместо того, чтобы разойтись в разные стороны, как делали каждый день, отправляясь по домам, они в молчании, беглым шагом направились вверх по Данцигерштрассе на выручку рабочим АЭГ. На ходу строились колонны. Выделялись командиры.