Первый удар - Николай Шпанов

Шуметь имели право только машины. Рабочие не должны были отвлекаться от работы. Даже мимолетный шепоток грозил карцером, избиением. Но сегодня рабочие не могли молчать. Эти замученные люди, поставляемые концентрационными лагерями, не могли не говорить, несмотря на все угрозы. Расхаживающие парочками охранники, прежде наводившие страх одним своим появлением, сегодня не оказывали обычного действия.

Шепотом, от рабочего к рабочему, от склоненной головы к согнутой спине, обгоняя движущиеся по конвейеру скелеты самолетов, бежала необыкновенная весть: «Колонна большевиков движется на Нюрнберг».

Откуда, каким образом могла проникнуть сюда эта новость, тщательно скрываемая даже от вольнонаемных служащих? Но ее уже знали, ее обсуждали приглушенным шепотом по всему стеклянному городу завода.

— Говорят, большевики прорвались к нам…

— Дай-то бог!

— Бог здесь ни при, чем.

— Не придирайся, я радуюсь, если только это правда.

— Правда? Этого мало. На наше проклятое гнездо летят четыреста машин.

— Говорят — шестьсот!

— Может быть, тысяча?!

— Во всяком случае, достаточно для того, чтобы пробить башку наци…

— Рвать их в клочья!

Шепот бежит, бежит от головы к голове, такой тихий, что его не улавливают уши охранников. И вдруг — с другого конца зала, где шепоту уже некуда двигаться, он возвращается едва уловимым тихим пением. Песня потекла вдоль конвейера. Пение сквозь стиснутые зубы, как жужжание шмелиного роя, разливалось по цеху. Слов не было, но жужжанье приобретало мотив, оно взлетало к стеклянной крыше боевым напевом «Интернационала».

Как проснувшиеся сторожевые псы, вскинулись охранники.

— Молчать!!

На крик сбегались черные куртки.

— Молчать!!

Но пение, затихнув в том месте, куда они подбегали, сейчас же вспыхивало там, откуда они ушли.

Вахмистр с револьвером в руке подбежал к инженеру.

— Остановить конвейер! Инженер пожал плечами:

— Программа, господин комиссар. Я отвечаю за программу.

— Я арестую вас, — рычал охранник и тянулся жилистой лапой к побледневшему инженеру. Но лапа повисла в воздухе.

Жужжание тихой песни прорезала дрожь тревожных звонков. Над конвейером, над конторками мастеров, над столом инженера вспыхнули яркие надписи экранов:

«ВОЗДУШНАЯ ТРЕВОГА»

Свет, за секунду до того ослепительно яркий, померк. Еще и еще. Через полминуты, кроме синих лампочек у дверей, в длинном здании цеха не было ни одного огонька.

По мере того как угасало электричество, усиливался напев. Из робкого жужжания он вырос в боевую песню, поднялся к почерневшему стеклянному небу, заполнил весь зал цеха, заглушил хриплое рычание охранников. Могучие звуки «Интернационала» стихийно гремели под сводами. Обезумевшие от собственного крика черные куртки гнали рабочих.

Подняв над головами карманные фонарики, охранники били рабочих по чему попало. Резиновые палки с тупым звуком опускались на спины, плечи, головы. Серые комбинезоны, как шествие привидений, тянулись к выходу под неумолкающие звуки гимна…

Среди общего шума и сумятицы высокий рабочий торопливо говорил соседу:

— …нужно понимать, Ганс, это единственный случай разнести к чертям всю лавочку. Сосед испуганно отшатнулся:

— Ты с ума сошел, Эрих!

— …слизняк!

— Что будет с нами?

— В большом деле нельзя без издержек. Ганс покачал головой:

— Я не хочу быть издержкой. Эрих вспылил:

— За каким же чертом ты шел в партию? Толпа рабочих была уже на заводском дворе. Подгоняемая палками и сапогами дружинников, она втягивалась в нору подземного убежища. Гудели мелькающие клетки патерностера (Патерностер (буквально: отче наш) — так называют подъемник, состоящий из непрерывной ленты с кабинками прим. автора).

Эрих впился в рукав Ганса. Они пробегали мимо двери, сквозь щель которой пробивался слабый луч света. По ту сторону белел мрамор распределительного щита. Дежурный электрик стоял у рубильников.

Эрих потянул Ганса к двери:

— Только включить рубильник, ты понимаешь?

— Нет, нет, — испуганно прошептал Ганс и вырвал рукав из пальцев Эриха.

— Иди к черту! — Эрих скользнул в дверь будки.

Тогда следом за Эрихом в будку электрика вбежал и Ганс. Когда Эрих потянулся к рубильникам, электрик завопил. Ганс ударил его ключом. На крик бежали охранники. Грянули выстрелы. Эрих повис на рубильнике и тяжестью сползающего тела включил его. На мгновение заводские дворы залились светом.

Вспышка была столь короткой, что капитан Косых не смог бы даже указать место, где она возникла. Ясным стало только одно — внизу действительно был Нюрнберг. Остальное должны были сделать приборы и искусство бомбардиров. Каждая бомба на счету, Косых от души радовался приказу Дорохова: «Вести бомбометание с пикирования!» Это сделает бомбардировку более действенней. Можно было рассчитывать, что третьей колонне, которую вел сам Дорохов, удастся начисто разрушить намеченные объекты. Лишь бы не подгадили бомбардиры…

Положение второй колонны, которая в пятидесяти километрах от Нюрнберга повернула на запад, на бомбардировку электроцентрали, было трудней. От первоначальных шестидесяти СБД в ее составе осталось сорок восемь машин. К тому же электроцентраль, вероятно, имеет еще собственную оборону, и пикирование для сбрасывания бомб обойдется колонне не дешево.

Электростанция уже знала о приближении колонны. Высокий дворец из стекла, обрамленного серым гранитом, был погружен во мрак. Мелодично гудели турбины. Из шестисот восьмидесяти тысяч киловатт в сеть посылались только триста — то, что поглощал Бамберг, младший брат Нюрнберга. А ему, пожиравшему львиную долю тока, сейчас не нужно было ни ватта. Стали станки. Почернели нити фонарей. Скованный страхом, Нюрнберг притаился. Впервые с момента открытия станции гигант военной промышленности отказался от электрической пищи.

Из зеркальных окон машинного зала была видна гладь напорного озера верхнего бьефа, подобного большому морскому заливу. Молодой инженер, помощник дежурного по залу, стараясь сдержать нервную дрожь, вглядывался в темноту. Он пытался найти линию, отделяющую небо от воды. Где-то там, за этой линией, движутся советские самолеты. Инженер повернул бледное лицо к сидящему перед пультом старику:

— А может быть, они летят не к нам? В голосе его звучала надежда. Но старик с усмешкой сказал:

— В этом-то, мой друг, вы можете не сомневаться.

— Что же будет?

— Вы так спрашиваете, как будто я всю жизнь просидел под аэропланными бомбами.

— Вы были на войне четырнадцатого года…

— Тогда в нас швыряли игрушками в двадцать пять — пятьдесят килограммов. Теперь к этому нужно приписать ноль справа. Тогда летали для устрашения, теперь летают для уничтожения. Дрянным хвастунишкой сочли бы в те годы летчика, который сказал бы, что он намерен уничтожить ночной бомбардировкой плотину.