Тайный шифр художника - Олег Рой

А вот с кабинетом все оказалось сложнее. Во-первых, тут свет, как и следовало ожидать, был приглушен – а в полумраке я вижу еще хуже, чем обычно. А во-вторых, кабинет был битком набит всякой всячиной, в большинстве своем всевозможными оккультными безделушками, призванными произвести впечатление на посетителя. Муляж черепа и хрустальный шар на столе, на полках разноцветные свечи, какие-то статуэтки, колокольчики, старые книги, на стенах – индейский ловец снов, пучки трав, изображения пентаграмм и среди них неожиданно – висящие рядышком, как Маркс, Энгельс и Ленин, портреты Ницше, Фрейда и еще какого-то насупленного товарища с маленькими усиками и в очках без оправы. Имелась в кабинете и еще одна какая-то картина – но она была маленькой и висела так далеко, что я при всем желании не мог ее рассмотреть.

– Видите ли, мне по делам моего бизнеса регулярно приходится бывать за рубежом, – продолжал я тоном, которым актриски третьего плана рассказывают, как им надоела диета из устриц и коллекционного шампанского. – Как правило, я работаю и не особо отвлекаюсь на развлечения. Но один из моих деловых партнеров недавно все-таки затащил меня на выставку современного искусства.

А глазоньки-то у нас загорелись, ехидно подумал я… Еще бы! Раз я «регулярно бываю за рубежом», да еще и «по делам бизнеса», значит, кошелек мой не пуст. И чем больше раз я посещу сей кабинет, тем больше симпатичных зеленых бумажек перекочует из моего кошелька в потные ручки господина экстрасенса. Ницше, казалось, понимающе улыбался мне с противоположной стены.

– Простите, где это было? – Сквозь равнодушную вежливость в его голосе звучал некоторый интерес. И я не думаю, что мне это почудилось.

– В Дюссельдорфе, – соврал я, не моргнув глазом. В славном городе Дюссельдорфе я, понятно, никогда не бывал, так как вообще ни разу не пересекал границы канувшего в Лету СССР. Но там с недавних пор обосновалась, благодаря удачному замужеству, сестра моего друга детства. Она много, охотно и восторженно делилась с семьей подробностями своей жизни на загнивающем Западе, а ее родные еще более охотно зачитывали всем знакомым отрывки из ее писем.

– Знаете, вы ведь человек, близкий к искусству, – проникновенно вещал я. – Может, вы объясните мне, какой во всем этом смысл? Некоторые экспонаты той выставки лично у меня вызывают как минимум недоумение.

– Так и должно быть, – сухо ответил Маньковский. – Искусство нас развивает и потому изначально может быть непонятным, даже шокирующим. Я бы сказал, чем больше искусство шокирует, тем лучше.

Он неторопливо, плавно поднялся и продолжил, как будто лекцию читал:

– Но что правда, то правда, так называемые современные деятели искусства, если взглянуть с точки зрения Вселенской Гармонии, иной раз теряют берега. Для них шок является самоцелью. Таким образом, вместо того чтобы вкладывать в свои произведения ценные конструктивные идеи, они просто максимально эпатируют своих зрителей. Я не знаю, разумеется, какие именно образчики современного искусства вы видели, но, вероятнее всего, именно этим и объясняется ваша реакция на те произведения…

– Нет-нет! – поспешил возразить я. – Я вовсе не был шокирован. Не в этом смысле. Удивлен… Может, разочарован – это да, но не шокирован…

– Что ж, я вас понимаю, – кивнул Маньковский.

– Но одна картина меня действительно поразила, – продолжал я свою «дюссельдорфскую историю». – Мне трудно даже объяснить, что это такое было. Я даже думаю, что у меня… Что все, что меня беспокоит, – это из-за нее. Хотя, наверное, это глупость. Обычная картина. Изображено было какое-то здание, может, собор Святого Петра… Я не знаю… Или еще какой-то храм… Но в какой-то момент мне показалось… Вы будете смеяться…

Теперь Маньковский явно слушал внимательно.

– Я не буду смеяться, – величественно ответил он. – Я, знаете ли, ни над чем не смеюсь. Кому-то кажется, что живопись – это просто ловкая мазня красками по холсту или бумаге. Но мы, художники, знаем, что это не так. Мы берем у Бога взаймы эмоцию, настроение, озарение, вспышку и присваиваем это себе. Гениальный художник имеет власть законсервировать для вечности сиюминутность. Так капля смолы консервирует живое существо. – Он коснулся висевшей на груди цепи. Только сейчас я заметил, что украшающая ее подвеска – янтарь со скорпионом внутри. С очень крупным скорпионом, я и не знал, что такие бывают. – В живописи заключена великая сила – ты можешь сделать бессмертным любого человека, любое чувство, можешь отдать его людям или даже… – он осекся и, могу поклясться, бросил взгляд на ту самую картинку на стене. – Но не у всех есть эта власть, – как-то сухо подытожил он и, вернувшись в кресло, деловито спросил: – Так что же вам показалось?

– Мне показалось, – послушно повторил я, – что через картину, словно это не картина, а окно, смотрит девушка. Но не просто девушка, а… такая… такая прекрасная и такая печальная, такая желанная и такая недостижимая… Мадонна и проклятие…

Черт возьми, кажется, я попал в точку! У Маньковского даже взгляд остановился, будто он с трудом сдерживал свои эмоции.

– Мадонна и проклятие… – повторил он чуть дрогнувшим голосом. – Что ж, поздравляю вас, молодой человек. В Дюссельдорфской галерее вы встретились с редким и опасным явлением – оккультной живописью. Вы, случайно, не запомнили имени автора той картины?

– Да ну! – искренне удивился я, игнорируя его последний вопрос. – Неужели такое бывает?

– Всякое бывает, – уклончиво ответил он. – Некоторые художники настолько гениальны, что способны выйти далеко-далеко за грань реальности и встретиться там…

– С дьяволом? – изобразил я заинтересованность, чуть приправленную испугом.

Маньковский скривился:

– Можно и так сказать. Наш мир – это гармония, но есть силы, стремящиеся эту гармонию разрушить… И вы, благодаря этой картине, встретились с ними, можно сказать, лицом к лицу.

– О господи! – прошептал я, старательно изображая испуг. – И чем мне это грозит?

Актерски Маньковский явно был одарен куда больше моего. Той встревоженно-сочувственно-размышляющей мине, которую он скроил, позавидовал бы не только третьесортный артист, но и самая что ни на есть звезда сцены.

– Буду с вами откровенен, – озабоченно проговорил «экстрасенс», – положение у вас непростое. Я бы даже сказал: крайне тяжелое. Подобный контакт с темными силами, в который вы имели несчастье вступить, весьма и весьма опасен, я бы даже сказал, разрушителен для личности. Последствия его непредсказуемы, но всегда негативны. Такие встречи почти всегда чреваты максимально отрицательными последствиями, вплоть до… – и он выразительно замолчал, предоставив лоху-клиенту самому додумать то, что сильнее всего его напугает.

– И что же делать? – пробормотал я. – Неужели это никак нельзя исправить?

Маньковский снова выдержал интригующую паузу.

– Трудно сказать… – проговорил он, наконец. – Боюсь, что ваш случай очень непрост. Хорошо еще, что вы обратились по адресу, именно ко мне, к специалисту по арт-терапии. Никто другой, никакие чумаки и кашпировские вашей беде не помогут, это ясно как дважды два. А вот я… Я бы мог попробовать, но, предупреждаю, это будет непросто. Понадобится не одна встреча и даже не две… И к тому же ручаться за результат я никак не могу.