Фамильный узел - Доменико Старноне

— Давай встретимся.

— Мне некогда.

— Ну пожалуйста.

— Сегодня вечером?

— Ты же занята сегодня вечером.

— Интересно чем?

— Сегодня твоя очередь кормить кота.

— А я не хожу туда, ни разу не ходила.

— Шутишь?

— Нет, правда.

— Ты же обещала маме, что будешь его кормить!

— Да, обещала, но я не могу оставаться одна в этом доме.

Так мы перебрасываемся короткими замечаниями, пока до него наконец не доходит, что я говорю серьезно, что неделя, которую наши родители проводят у моря, уже кончается, а я ни разу не приходила кормить кота, даже если была моя очередь. Так вот почему, когда я прихожу, в доме воняет мочой, миска для воды полупустая, в миске для еды — ни крошки корма, а Лабес сходит с ума! Брат сердится, шипит, что я — бессердечная, безответственная эгоистка. Но я не обижаюсь, я продолжаю болтать жеманным голоском, хихикать, рассказывать о моих воображаемых и подлинных страхах, подпускать самоиронию. И постепенно он успокаивается. «Ладно, — говорит он тоном, какой появляется у него всякий раз, когда он хочет поставить меня на место, напоминая, что он — старший брат. — Можешь убираться на Крит с очередным типом, которого ты подцепила, сегодня вечером я сам приду кормить Лабеса, и отвяжись от меня».

Молчание. И тут я начинаю говорить совсем другим тоном (я всегда знаю, в какой момент сменить детский голосок на взрослый, взволнованный голос, похожий на мамин). Я рассказала о поездке на Крит, о новом женихе, чтобы не расстраивать родителей; на самом деле в этом году я никуда не еду, у меня нет ни гроша, и мне все опротивело.

Ну вот, я приперла его к стенке, я же его знаю. Хорошо, говорит он, давай вместе пойдем к Ла-бесу.

Мы встретились у подъезда дома наших родителей. Ненавижу район вокруг площади Мадзини, и эту улицу тоже, потому что смог и запах реки доходят и сюда. Лабес орет во всю глотку, его слышно даже на лестнице. Мы поднимаемся. «Какая вонь!» — говорю я и бросаюсь открывать балконы и окна. Потом завожу разговор с котом, говорю ему, какой он мерзкий, и это его успокаивает, он подбегает и трется о мои ноги. Но едва услышав, что Сандро насыпает ему еду, он бросает меня и стрелой несется на кухню. И я остаюсь в гостиной одна. Этот дом наводит на меня грусть, я жила в нем с шестнадцати до тридцати четырех лет. Такое впечатление, что наши родители вместе со своим барахлом свезли сюда все самое худшее из всех домов, где нам доводилось жить.

Сандро вернулся в гостиную, стало слышно, как Лабес расправляется со своим кормом. Мой брат нервничает, он выполнил свою несложную обязанность и торопится уйти. Но я сажусь на диван и снова начинаю разговор о нашем детстве: об отце, который нас бросил, о матери, которая впала в отчаяние, о том, как мы встретились с папой. Сандро остается стоять: так он дает мне понять, что ему некогда. Бормочет в ответ какие-то общие слова, чувствует, что должен сыграть роль любящего сына, изображает безмерную благодарность к отцу и сердится на меня за то, что я упоминаю об этой встрече чуть ли не с сарказмом.

— Что за глупости, — возмущается он, — это папа попросил о встрече с нами, я тут ни при чем. И потом, это было не в баре и не на площади Карла Третьего. Мама привела нас на площадь Данте, а папа стоял у памятника и ждал.

— А я помню бар и площадь Карла Третьего. Папа тогда сказал «бар».

— Или ты мне веришь, или не стоит продолжать этот разговор. Папа повел нас в ресторан на площади Данте.

— И что было потом?

— Ничего, папа все время говорил один.

— А что он говорил?

— Ну, в общем, что он работает на телевидении, общается со знаменитыми актерами и певцами, и он правильно сделал, что ушел от мамы.

И Сандро расхохотался.

— Это точно. Я тоже считаю, что он правильно сделал.

— Это ты сейчас так говоришь, а тогда ты не спала ночами, и что бы ни ела, тебя выворачивало наизнанку. Ты еще больше, чем папа, усложнила жизнь маме и мне.

— Это ложь, он никогда для меня ничего не значил.

Сандро проглотил наживку: он покачал головой и, несмотря на спешку, все же решился сесть.

— Но ты хотя бы помнишь, как спросила его про шнурки?

Шнурки? У моего брата есть особый талант: он хватается за какую-нибудь мелочь, приправляет ее своими выдумками, и у него получается целая история. За эту болтовню его обожают женщины; сначала он развлекает их, потом превращает все в мелодраму. На мой взгляд, вместо того чтобы изучать геологию, ему следовало пойти по папиным стопам — работать на телевидении, может быть, даже стать ведущим, обращаться с экрана к дамам и маленьким девочкам. Я посмотрела на него, сделав вид, будто мне интересно то, что он собирается рассказать. Он красивый, у него изысканные манеры, он умеет осыпать вас любезностями. И поскольку, на его счастье, он худой и лицо у него гладкое, как у подростка, то ему не дашь больше тридцати, хотя на самом деле ему под пятьдесят. У него сразу три жены. Да, жены, хотя официально он был женат только один раз. И четверо детей, что в наше время почти рекорд: двое от первой, официальной жены, и по одному от двух остальных. А еще у него полно подружек всех возрастов, с которыми он регулярно встречается, сочувственно выслушивает их излияния, но при необходимости может предложить и немного секса. Умеет охмурять, тут он мастер. Денег у него ни гроша, наследство тети Джанны он растратил на жен и детишек, не задерживается ни на одной работе; и все же ему, в отличие от меня, не приходится бороться за выживание. Почему? Потому что матери всех его детей — женщины состоятельные, и, даже когда они уходят от него к другим, им нравится держать при себе этого ласкового юношу, прекрасного отца: это превращает их в надежный источник дохода. Надо видеть, как он возится с детьми, они обожают его. Конечно, иногда и у него случаются проблемы, трудно все же контролировать такую разветвленную сеть привязанностей, и бывало, что между его женщинами разгорались жестокие войны: каждая хотела владеть им единолично. Но до сих пор он как-то справлялся с этим, и я знаю почему. Мой брат — лжец. Он лжет даже самому себе. Он ухитряется оделять вниманием и заботой стольких женщин — часто произнося при этом морализаторские тирады, которые в его устах звучат как чистое лицемерие, — потому что замечательно умеет изображать все добрые чувства, не испытывая ни одного.

— Какие шнурки?

— Шнурки для обуви. Когда мы ели в ресторане, ты спросила, не у него ли я перенял свой способ завязывать шнурки.

— Извини, а как ты их завязываешь?

— Так, как он.

— А он как их завязывает?

— Так, как их не завязывает никто.

— А он знал, что ты завязываешь шнурки, как он?

— Нет, это ты ему сказала.

Вот этого я действительно не помню.