Фамильный узел - Доменико Старноне

Все это произошло приблизительно в первые два года после нашего примирения. Годы были нелегкие. Затем к Ванде вернулось душевное равновесие, она захотела работать, притом что я зарабатывал достаточно много, и устроилась в юридическую фирму. Хотя она становилась все более худой и изможденной, энергии у нее только прибавилось, она успевала заниматься домом, заботиться обо мне и о детях. А я старался вести себя правильно. Рассеянно слушал ее рассказы о дрязгах на работе, молча наблюдал, как она отчитывает уборщицу, соблюдал строгий распорядок нашей домашней жизни. Каждый раз, когда мне надо было выйти в свет, я просил ее сопровождать меня, и она охотно соглашалась, разглядывала обстановку и гостей, а вернувшись, разбирала всех по косточкам, критиковала мужчин-знаменитостей за тщеславие, женщин, которые заигрывали со мной, — за жеманные голоса, поддельную красоту, хвастливую болтовню, и остроумно высмеивала тех и других, чтобы развлечь меня.

Единственным вопросом, по которому я все же несколько раз осмелился высказать свое мнение, было воспитание детей. Мне не нравилось, что она навязывает им прямо-таки аскетический образ жизни: не тратить лишнее, почти не смотреть телевизор, редко слушать музыку, редко проводить вечера вне дома, много заниматься. Я ловил на себе укоризненные взгляды Сандро и Анны, которые без слов призывали меня вмешаться и употребить свою отцовскую власть. А поскольку я считал, что вернулся в семью из любви к ним, то вначале сказал себе: вмешайся, покажи, что ты отец, ты не можешь промолчать. И я стал вмешиваться, особенно в тех случаях, когда они делали что-то не так, и она заставляла их выслушивать длинную нотацию: она не повышала голос, а загоняла их в капкан своей неумолимой логики. Я не мог удержаться и, минуту выждав, осторожно высказывал свое мнение. Ванда не перебивала меня, она замолкала, а лица детей прояснялись, Анна украдкой поглядывала на меня с благодарностью. Но через несколько секунд Ванда, как если бы она не заметила моего вмешательства или как если бы я сказал какую-то чушь, с которой даже не стоит спорить, принималась отчитывать их еще жестче, время от времени спрашивая: скажите честно, вы согласны со мной или нет?

Однажды, правда, она разозлилась и сказала мне ледяным тоном:

— Кто будет говорить: ты или я?

— Ты.

— Тогда выйди, пожалуйста, и дай мне побеседовать с моими детьми.

Я повиновался, дети были разочарованы. После этого она несколько часов дулась на меня, а затем разразилась настоящая ссора.

— Я что, плохая мать?

— Я этого не говорю.

— Хочешь, чтобы они выросли такими, как Лидия?

— При чем тут Лидия?

— Она твой идеал, разве нет?

— Перестань.

— Если хочешь, чтобы они выросли такими, как Лидия, убирайтесь все трое к ней, я с вами больше дела не имею.

Я промолчал: не хотел, чтобы она начала кричать, плакать и опять сорвалась. Она все еще страдала, не переставала страдать. Я стал делать вид, что не слышу, когда она начинала мучить детей своими вопросами, на которые требовала вразумительных и искренних ответов. Теперь Сандро и Анна смотрели на меня не с надеждой, а с недоверием. Наверно, сначала они удивлялись: что это за человек, о чем он думает, когда он, наконец, заступится за нас, скажет: хватит, оставь их в покое! Теперь они уже не удивляются. Быть может, они, как и я, поняли, что такова цена спокойствия в доме. Переломить ситуацию я мог бы только одним способом: если бы на слова, всегда готовые слететь у Ванды с языка («либо ты каждую минуту будешь мне подтверждать, что принимаешь меня, какая есть, без всяких условий, либо выметайся, дверь открыта»), решился бы ответить: «Можешь визжать сколько угодно, можешь покончить с собой вместе с детьми, я больше не хочу с тобой жить, я ухожу». Но я не решился так сделать. Один раз пробовал — не вышло.

Так прошли годы, мы превратились в зажиточную, респектабельную семью. Я заработал немного денег. Ванда, верная своей привычке к жесткой экономии, сумела отложить некоторую сумму, и мы купили дом на берегу Тибра. Сандро окончил университет, Анна тоже. Получив диплом, они долго не могли найти работу, а сейчас то и дело теряют ее и приходят к нам за деньгами, жизнь у них не налажена. У Сандро рождаются дети от всех женщин, которых он любит, сейчас их у него четверо, ради детей он жертвует всем, он считает, что это единственное, чем следует дорожить. Анна решила, что у нее не будет детей: по ее мнению, производить потомство — дикий обычай, который остался у людей с тех пор, как они были животными. Если Сандро или Анне что-то нужно от нас (а их просьбы иногда бывают нелепыми), они никогда не обращаются с этим ко мне, потому что знают, у кого власть в нашей семье. Они видели, как я блуждаю по дому, словно безобидный, почти безгласный дух. Так и было. Моя жизнь обошла их стороной. В семье я был человеком-тенью, я всегда молчал, даже когда Ванда весело праздновала мои дни рождения, принимала моих друзей, моих родственников. Ссор между нами больше не происходило. В любых обстоятельствах, на людях или дома, я молчал или кивал с рассеянным видом, а она говорила со мной ироничным, притворно ласковым тоном, в котором чувствовалась скрытая угроза.

Да, ирония, а порой и сарказм. И нежности быстро сменялись оскорблениями. Если я скажу что-нибудь некстати или не успею вовремя отвести глаза, меня осаживают резким замечанием, и что-то внутри меня бежит прятаться. Что же касается моих достоинств, моих достижений, то Ванда часто давала понять мне, моим детям, помощницам по дому, друзьям, гостям, что я хороший человек, хороший товарищ и что в юности я был очень талантливым. Но она никогда не восхищалась моей работой, моими успехами, а если иногда и упоминала о них со сдержанным одобрением, то только для того, чтобы подчеркнуть, что именно они обеспечили нам некоторый уровень благосостояния.

Однажды, лет пятнадцать назад — это было летом, на отдыхе, мы прогуливались на берегу моря, она вдруг сказала мне не своим обычным тоном, а серьезно:

— Я уже ничего не помню о нас.

Набравшись храбрости, я спросил:

— О нас в какой период?

— С того момента, как мы познакомились, до сегодняшнего дня и до самой моей смерти.

Я не решился возразить, даже не пошутил насчет этого поразительного скачка во времени. На мое счастье, я вдруг заметил в воде что-то блестящее: это была монетка в сто лир. Я достал ее и дал Ванде, чтобы доставить ей удовольствие. Ванда внимательно рассмотрела ее и бросила в море.

Я часто вспоминаю эти ее слова, иногда они не говорят мне ни о чем, иногда обо всем. Мы оба, и я, и она, владеем искусством умолчания. После той давней драмы мы поняли одну вещь: для того чтобы жить вместе, мы должны высказывать друг другу гораздо меньше того, о чем молчим. И это помогло. Когда Ванда что-то говорит или делает, это, как правило, сигнал о том, что она чего-то недоговаривает. А моя привычка все время соглашаться с ней скрывает тот факт, что уже десятки лет не существует ничего, абсолютно ничего, что вызывало бы у нас с ней одинаковые чувства. В 1975 году, во время одной из наших ссор, когда мы были друг с другом откровенны до жестокости, она крикнула мне: так вот зачем ты распилил обручальное кольцо, ты хотел избавиться от меня! А поскольку я, почти безотчетно, кивнул — в тот момент я совершенно не контролировал себя, — Ванда сняла свое кольцо с пальца и отшвырнула его. Золотой ободок ударился о стену, отскочил от плиты, упал на пол и, как живой, убежал под шкаф. Пять лет спустя, когда Ванда решила, что я окончательно вернулся к ней, кольцо снова появилось у нее на пальце. Это означало: я снова чувствую, что связана с тобой, а ты? У этого немого вопроса была какая-то новая, повелительная интонация, он требовал незамедлительного ответа, либо безмолвного, либо оглушительно громкого. Несколько дней я держался, но видел, что она вертит кольцо на пальце и это движение становится все более нервозным. Она демонстрировала свою верность главным образом для того, чтобы прощупать мои намерения. Я пошел к ювелиру и вернулся с кольцом на пальце: на внутренней стороне кольца была выгравирована дата нашего примирения. Она ничего не сказала, я тоже. Но, несмотря на кольцо, я почти сразу — через три месяца — после возвращения домой завел любовницу и продолжал изменять Ванде и в дальнейшем. Это прекратилось только недавно, пару лет назад.