Дети Бога - Мэри Д. Расселл

Иные рештары принимали свою судьбу и стремились забыться в напевном аутогипнозе ритуала Сти. Но Хлавин жаждал не меньшего, а большего бытия. Некоторые рештары были состоятельными людьми, не имевшими вкуса к сражениям или законам и искренне предпочитавшими науки; такие продолжали учиться, превосходя образованностью своих предшественников, и из них получались архитекторы, химики, инженеры-строители, историки, математики, генетики, гидрологи. Но Хлавин не был ученым.

Селикат была мудра и распознала тревожные симптомы интеллектуального коллапса. Не видя выхода из этой западни, Хлавин уничтожит себя — так или иначе. Существовала единственная возможность… Она противилась этому долго, надеясь, что он сам нащупает какой-то другой путь.

Селикат приняла решение, наблюдая за Хлавином в тот вечер, когда он слушал гражданские хоры Гайджура и древние песнопения, наполнявшие воздух при заходе второго солнца; Поставьте в это время суток двоих джана'ата лицом друг к другу и зазвучит песня, неизбежная, как темнота. Партии для третьего не было: все — созвучия базировались на двух голосах. Ей так и не удалось выбить из Хлавина музыку. Он не имел права петь, но лишь в эти минуты выглядел довольным; а когда ветер дул в ее сторону, Селикат могла слышать, как он выводит основную тему или поет в контрапункте, если тот ему нравится, исходные тона украшая хроматическими элементами, которые расширяли басовую мелодию или бросали ей вызов.

Когда последние ноты потухли — вместе с умирающим солнечным светом, Селикат подошла к нему и заговорила, не заботясь, слышит ли ее кто-то еще:

— Помнишь, мой господин, как ты спросил однажды: «А что, если бы Хлавин Мра родился третьим?»

Хлавин поднял голову.

— Даже тогда, — со спокойной убежденностью сказала Селикат, — он бы пел.

«Почему она это сделала?» — спрашивал он себя потом. Конечно, жертвовать собой ради хозяев было в обычае руна. И в любом случае, у Селикат оставалось меньше одного сезона: ей было почти пятьдесят — старость даже по стандартам дворовых руна. Возможно, она просто не терпела расточительства и понимала, чем Хлавин закончит, если не высвободит то, что в нем кроется. Возможно даже, она желала ему счастья и знала, что без музыки в его жизни не будет радости… Как бы то ни было, рунао, воспитавшая Хлавина Китери, решила преподнести ему свой последний дар.

Потрясенные прозвучавшими словами, оба молчали. Затем они услышали шаги, уже зная, что произойдет дальше.

— Он еще создаст песнь своей жизни, — крикнула Селикат, когда ее уводили, — и неважно, из чего эта жизнь будет выстроена!

Такими были ее последние слова, адресованные ему, и Хлавин Китери сделал все, что было в его силах, дабы оправдать их.

С осмысленной свирепостью своих предков Хлавин Китери разогнал юных болванов, в обществе которых, по замыслу старших братьев, он постепенно деградировал, и позвал физиков, математиков, музыкантов, бардов, окружив себя всеми, независимо от касты или возраста, кого мог заставить себя учить. Сперва он жадно поглотил кости и мясо ритма, гармонии, образов. Затем, когда первый голод был утолен, отведал деликатесов сольфеджио: ритм, размер, контур, границы; высоту звука, гамму, микротона; длину и ударение гласных звуков, взаимодействие лингвистических и музыкальных структур.

Радуясь, что нашли такого способного ученика, его преподаватели полагали, что он такой же, как они, — теоретик, который станет заниматься толкованием традиционных песнопений. Естественно, для них стало шоком, когда Хлавин запел, проверяя свое понимание песенной фразировки, и они доложили об этом властям; но в душе они это приняли. И заметили, что у Рештара превосходный голос: послушный, точный, с исключительным диапазоном. Какая жалость, что его может слышать лишь узкий круг…

Однако вскоре Хлавин разогнал и преподавателей, а избавившись от них, начал создавать песни, классические по форме, но беспрецедентные по содержанию, поэзию без повествования, но с таким неотразимым и мощным лирическим началом, что никто из его слушателей уже не мог оставаться в неведении о скрытых сокровищах и незримых красотах их мира. Перворожденные и второрожденные ВаГайджури собирались у ворот Дворца, чтобы его услышать. Хлавин не возражал, зная, что они могут унести его песни с собой — в Пиджа'ар, в Кирабаи и Внешние Острова, в Мо'арл и, наконец, в саму столицу. Он хотел быть услышанным, нуждался в том, чтобы вырваться за пределы здешних стен, и не прекратил свои концерты, даже когда его предупредили, что для рассмотрения этого новаторства направил и Бхансаара Китери.

Когда Бхансаар приехал, Хлавин принял его без страха, словно это был простой визит вежливости. Селикат все же преуспела, вбивая в него лукавство, и, мудро выбрав из своего гарема, Рештар Галатны познакомил своего брата с несколькими замечательными обычаями, а после закатил в его честь пир с ликерами и острыми закусками, которых Бхансаар никогда не пробовал. «Безвредные новшества — пожалуй, даже приятные», — решил Бхансаар. Каким-то образом, присутствуя при всех этих изысканных, остроумных беседах, слыша поэзию, превозносившую его мудрость и каждый вечер отдававшуюся эхом в его сознании, когда он засыпал, Бхансаар пришел к заключению, что нет юридических оснований, дабы запретить юному Хлавину петь. Перед отъездом из Гайджура он даже предложил — почти по собственной инициативе, — чтобы концерты Хлавина, подобно парадным ораториям, передавали по радио.

— «В самом деле, — постановил Бхансаар в своем официальном приговоре, — что не запрещено, должно быть разрешено, ибо противоположное суждение подразумевает, будто у принявших этот закон недоставало прозорливости».

Конечно, допустить такое было куда большей крамолой, чем просто разрешить Рештару Галатны петь свои песни! В конце концов, что может быть опасного в поэзии?

— Он поет лишь о том, чем может владеть в пределах Галатны: о запахах, грозах, сексе, — доложил Бхансаар отцу и брату, когда вернулся в Инброкар. Увидев, что это их позабавило, Бхансаар настойчиво прибавил: — Его поэзия великолепна. Она удержит его от неприятностей.

Таким образом, Хлавину Китери было разрешено петь, а занимаясь этим, он завлекал свободу в свою тюрьму. Услышав его концерты, потрясенные его песнями, даже первые и вторые решались стряхнуть с себя тиранию родословной и присоединялись к Хлавину в его дразнящей воображение и скандальной ссылке, а Дворец Галатна стал центром притяжения людей, которые в Обычной жизни никогда вместе не собираются. Посредством своей поэзии Рештар Галатны теперь определил узаконенную стерильность наново — как непорочность рассудка; очистив свою жизнь от испорченного прошлого и запрещенного будущего, он сделал ее предметом зависти. Другие учились жить, как жил он, — на пике события, целиком существующего внутри момента, следующего за мимолетным мигом утонченного эротичного артистизма, не замутненного мыслями о династии. И среди них были те, кто не просто ценил поэзию Китери, но и сами были способны сочинять песни изумительной красоты. Это был и дети его души.

На большее Хлавин не претендовал. Быть удовлетворенным, жить в вечном настоящем, торжествуя над временем, — все элементы в равновесии, все сущности стабильны, хаос внутри сознания сдерживается и контролируется, точно женщина, запертая в комнате. И все же, когда он наконец достиг того, чего так желал, музыка в нем стала умирать. Почему? — спрашивал Хлавин, но ответить было некому. Сначала он пытался заполнить пустоту вещами. Хлавин всегда ценил редкость, своеобразие, Теперь он искал и собирал самое красивое и древнее» заказывал самое дорогое, самое декорированное, самое сложное. Каждое новое сокровище вырывало его из пустоты на время, пока он изучал тонкости и погружался в нюансы, пытаясь найти в нем какое-то качество, которое вызовет свет, вспыхнувший блеск… Но затем откладывал вещь в сторону — вкус ушел, запах рассеялся, молчание не нарушилось. Хлавин проводил дни, слоняясь по комнатам и дожидаясь, но ничего не приходило… ничто не воспламеняло ни единой искорки песни. Жизнь теперь казалась не поэмой, а бессвязным набором слов, случайных, как глупая болтовня рунской прислуги.