Дети Бога - Мэри Д. Расселл

То, что Хлавин ощущал, было больше скуки. Это было умирание души. Это была убежденность, что нигде в его мире нет ничего, что смогло бы побудить Хлавина вновь жить в полную силу.

И в эту беспросветную ночь, словно позолота первого рассвета, явилась хрустальная фляга изумительной простоты, содержащая семь коричневых зернышек с необыкновенным запахом: сладко-камфарным, сахаристым, пряным — альдегиды, сложные эфиры и пиразины, выпущенные во внезапном выплеске аромата, который потряс Хлавина, как извержение вулкана сотрясает почву; вдохнув его, он сперва поперхнулся, а затем вскрикнул, точно новорожденный младенец. С этим запахом, наполнившим голову и грудь, пришло знание, что мир содержит нечто новое. Нечто поразительное. Нечто, что вернет его к жизни.

Потом было больше: син'амон, — как назвал следующую партию торговец Супаари ВаГайджур. Клохв. Ванил'а. Йи-ис. Сайдж. Та'им. Ку-умен. Сохп. И с каждой ошеломительной поставкой — обещание невообразимого: пот, жир, мельчайшие фрагменты кожи. Не джана'ата. Не руна. Что-то еще. Что-то иное. Что-то, что нельзя было оплатить иначе, как той же монетой: жизнь за жизнь. — Затем здесь состоялся сложный танец беспрецедентных запахов, звуков, ощущений, роскошный момент тягостного сексуального напряжения, изумление от небывалого облегчения; Всю жизнь Хлавин искал вдохновения в презираемом, незамеченном, уникальном, мимолетном; всю жизнь он полагал, что каждое событие, каждый объект, каждая поэма могут быть самодостаточными, совершенными и полными. И все же, закрыв при оргазме глаза в тот первый раз, Хлавин осознал: источник всякого смысла — сравнение.

Как мог он так дол го этого не видеть?

Рассмотрим удовольствие, думал Хлавин, когда чужеземца увели. Когда получаешь его с рунской наложницей или пленницей-джана'ата, тут есть некое неравенство — безусловно, основание для сравнения, но затуманенное фактором исполнения долга. Рассмотрим власть! Чтобы понять власть, нужно понаблюдать за беспомощностью. И вот здесь чужеземец мог многому научить, даже после того как стал рассеиваться пьянящий запах страха и крови. Ни когтей, ни хвоста, смехотворные зубы… маленький, лишенный свободы. Беззащитный. Чужеземец был самым презренным из завоеваний…

… воплощением Нуля, телесной демонстрацией начальной точки бытия…

В ту ночь Хлавин Китери лежал на своих подушках недвижно, размышляя об отсутствии значимости, о нуле, отделявшем положительное от отрицательного, о том, что представляет собой ничто, о He-сущности. Когда такие сравнения были проведены, оргазм сделался столь же неисчерпаемо прекрасным, как математика; его градации — его различия — изумительно упорядочились, так что высокообразованный эстет мог их распознать и оценить.

Искусство не может существовать без несходства, которое и само устанавливается путем сравнения, осознал Хлавин.

При первых лучах солнца он вновь послал за чужеземцем. Во второй раз это произошло иначе, и в третий тоже. Хлавин созвал лучших Поэтов — самых талантливых/самых восприимчивых — и, используя чужеземца, дабы научить их тому, что узнал, обнаружил, что каждый из них получает иные впечатления. Теперь он слушал с новым пониманием и был очарован разнообразием и великолепием их песен. Он был не прав насчет возможности чистого опыта — теперь Хлавин это сознавал! Индивидуум — это линза, через которую прошлое смотрит на нынешнее мгновение и меняет будущее. Даже чужеземец был этим отмечен, меняясь с каждым эпизодом — как никогда не менялись рунские наложницы или пленницы-джана'ата.

В неистовые дни, последовавшие за первым соитием, Хлавин Китери создал философию красоты, науку об искусстве и его созидательных источниках, его формах и его воздействии. Вся жизнь могла быть эпической поэмой, где в косых лучах прошлого и будущего, сумерек и рассвета отчетливо проступает, делаясь выпуклым, значение каждого мгновения. Не должно быть изоляции, случайных событий или какой-либо однородности. Чтобы возвысить жизнь до Искусства, необходимо классифицировать, сравнивать, располагать по рангу — оценивать несхожести, чтобы превосходное, обычное и плохое можно было распознавать по их различиям.

После долгих сезонов молчания необыкновенная музыка Хлавина Китери зазвучала вновь — выплеснув артистическую энергию, прокатившуюся по обществу джана'ата, точно приливная волна. Даже те, кто прежде игнорировали Хлавина, шокированные его скандальными увлечениями и странными идеями, ныне были потрясены сиянием, которым он словно бы озарил непреложные истины. «Как прекрасно! — восклицали люди. — Как верно! Всю нашу цивилизацию, всю нашу историю можно воспринимать, точно совершенную поэму, которую поет одно поколение за другим, ничего не теряя и не добавляя!»

В разгар этого ажиотажа к воротам Дворца Галатны заявились другие чужеземцы, сопровождаемые юной рунской переводчицей Аскамой, которая сказала, что это члены семьи Сандоса, пришедшие, чтобы забрать его домой.

К тому времени Хлавин Китери почти забыл о маленьком зернышке, давшем начало этому безбрежному цветению, но когда к нему обратилась его секретарь, он подумал: «Пусть никого не держат взаперти. Пусть никто не будет стеснен желанием или потребностями другого».

— Тюрьма — это стены, которыми мы окружаем себя сами! — смеясь, пропел Рештар.

Слегка качнувшись из стороны в сторону, опасаясь неправильно его понять, секретарь спросила:

— Мой господин, позволить чужеземцу Сандосу уйти?

— Да! Пусть его комната распахнется! — воскликнул Китери. — Пусть Хаос пляшет!

И это стало последней услугой, Которую оказал ему чужеземец. Ибо Хлавин Китери родился в обществе, державшем взаперти дух своего народа, увековечившем Тупость, бездарность и леность правителей, принуждавшем к пассивности тех, кем они управляли. Теперь Хлавин понимал, что вся структура джана'атского общества базируется на рангах, но это искусственное неравенство, поддерживающее худших и ослабляющее лучших;

— Представьте себе, — убеждал Рештар своих последователей, — спектр варьирования, который стал бы естественно очевидным, если бы каждый мог сражаться за свое место в истинной иерархии!

«Он безумен, точно моя мать», — стали говорить люди.

Возможно, так и было. Не связанный условностями, свободный от всех ограничений, не имея причин цепляться за нынешнее положение вещей, Хлавин Китери замыслил мир, где ничто: ни родословная, ни рождение, ни обычай — ничто, кроме способностей, проверенных и доказанных, не обуславливало место человека в Жизни: И с пугающей грандиозностью фантазии Хлавин об этом пел, пока его отец и братья не уразумели, о чем он толкует, и не запретили концерты.

Кого бы это не вывело из равновесия? Мечтать о свободе, вообразить мир без стен — а затем вновь оказаться в тюрьме…

Среди поэтов у Хлавина Китери были настоящие друзья, истинные почитатели, и некоторые остались с ним в этой новой и более страшной ссылке. Будучи людьми рассудительными, они надеялись, что Хлавин сумеет успокоиться и удовлетвориться компактным и изысканным пространством Дворца Галатны. Но когда он начал убивать, одну за другой, наложниц из своего гарема и сидел, наблюдая изо дня в день, как гниют их тела, лучшие из друзей оставили Хлавина, не желая быть свидетелями его падения.