Воспоминания бабушки. Очерки культурной истории евреев России в ХIХ в. - Полина Венгерова

Обычно отец и молодые мужчины, сидя за столом, повторяли это место нараспев и при этом плакали…

В первый день Нового года послеполуденный сон отменялся, ибо в этот праздник положено было больше молиться, чем есть и спать. После предвечерней молитвы шли на ташлих[143], то есть к реке, где творили краткую молитву и одновременно стряхивали с себя грехи и сбрасывали их в реку. Отец не принимал этого обычая всерьез и не участвовал в нем. Прямо с реки направлялись в синагогу на вечернее богослужение. Дома женщины зажигали свечи, отец по возвращении из синагоги давал нам благословение и совершал кидуш и шехейоне[144] над каким-нибудь плодом (благословение плода, которого еще не отведывали этим летом). Для этого мать покупала обычно арбуз, дыню или ананас. (В нашей местности они были редкостью.) После очень ранней вечерней трапезы все отправлялись на покой, чтобы с утра пораньше успеть в синагогу на молитву, которая снова продолжалась до часа пополудни. На следующий день соблюдался пост, цом Гедалия[145]. Постились все. Никому не приходило в голову роптать, и так мучили себя и на третий день. Потом следовали десять дней покаяния (асерес йемей тшуво[146]), которые приходятся на период между Рош-ха-Шоно и Йом-Кипуром (Днем примирения). Покаяние достигало высшей точки и заканчивалось Йом-Кипуром.

Еще и сегодня я с благоговейным трепетом вспоминаю эрев-Йом-Кипур, канун Дня примирения, в родительском доме, когда наши благочестивые родители забывали все мирские заботы и помышляли только о молитве. Вставали рано утром, чтобы забить капорес[147]. Каждый мужчина брал петуха, каждая женщина — курицу; держа их за ноги, они произносили положенную молитву, потом трижды размахивали птицей над головой и отбрасывали ее прочь; эту птицу забивают и съедают. Хлеб на Йом-Кипур печется в форме лестницы. Это означает, что каждый еврей должен подниматься на небо по ступеням, дабы обрести милость Бога.

Изготовление светильника на Йом-Кипур тоже было священным ритуалом. С утра приходила старая габета[148] Сара. (Габетами называли старух, которые добровольно брали на себя обязанность творить благие дела: ухаживали за больными, бедными и готовили к похоронам покойников.) Сара приносила с собой целую стопку кинес — написанных на идише молитвенников только для женщин, а еще огромный клубок нити для фитиля и большой кусок воска. Пока не был готов светильник, мать ничего не ела, ведь на пустой желудок каждому человеку легче заплакать, да и душа становится податливее.

Для начала моя мать и вышеупомянутая Сара, громко рыдая, читали по книге множество молитв и только потом брали в руки клубок нитей для фитиля. Положив клубок в свой передник, Сара вставала на расстояние примерно метра от матери, давала ей один конец нити из клубка и тянула его на себя. Тут мать плачущим голосом начинала перечислять всех своих покойных родственников, вспоминая при этом их добрые дела. Для каждого она вытягивала из клубка одну нить. Когда перечень покойников заканчивался, получался соответственно толстый фитиль. Таким же образом вспоминали и всех живых членов семейства. Другой обычай предписывал в случае чьей-либо опасной болезни измерить периметр кладбища фитильной нитью и использовать эту нить как фитиль для восковых свечей, зажигаемых в Йом-Кипур.

В первой половине дня настроение было еще предпраздничным; по обычаю, ели фрукты и молились, произнося сто брохес (благословений). Потом следовали купания и омовения[149]. Все надевали белое, чтобы в чистом и достойном виде предстать пред Вечным Судией. Во время предвечерней молитвы (минхе) положено уже беспрестанно бить себя в грудь и проливать слезы. В синагоге мужчины подставляли спины служке, чтобы он совершил ритуал так называемых малкес[150] (бичевания). Вспоминаю, что они возвращались из синагоги с красными заплаканными глазами и что вечерняя трапеза проходила в торжественном молчании. Молодые люди и мы, дети, были полны боязливого ожидания; все безмолвствовали, подавленные каким-то невыразимым и тяжким чувством. Во время застольной молитвы ручьем текли слезы, которых никто не пытался удержать. После трапезы все снимали обувь, и мужчины надевали поверх одежды длинные белые накидки[151]. (Эти накидки служат еврею и праздничным нарядом, и саваном.) Наряд довершали расшитые серебром пояс и шапочка. Теперь, накинув на плечи плащи, все шли в синагогу — в третий раз за этот день.

Перед уходом отец благословлял каждого из детей и внуков, даже самого маленького, еще лежащего в колыбели. Слова его были полны нежности, а когда он возлагал руки на наши головы, по его щекам катились обильные слезы. Даже слуги, стоя на пороге комнаты, с умилением наблюдали эту сцену; все просили друг у друга мойхел зайн[152], то есть прощения. Мать тоже просила прощения у всех, кого она, может быть, оскорбила или обидела в течение года. Излияние столь возвышенных чувств облагораживало, умиротворяло и очищало сердца. Мысль, что Бог простит нам грехи, укрепляла желание начать новую, просветленную жизнь.