Весна - Павел Пепперштейн

Адольф прошептал:

Весною приходят звери на водопой.

Весною из трубы дома струится дымок.

Весною деревья зеленеют и блестят.

Весною стремительно проходит стрела

Весною хохочет и плачет каждая былинка

Весною бродит ветер в горах.

Весною сосна падает и убивает прохожего.

Весною хочется есть даже камням.

Весною приходит прозрачная, пестрая жизнь.

Ганс медленно качнулся, прошептал, размазывая темную грязь по своему лбу: «Останки, стоны, танец, стан, стуки, смерч, сумерки…»

Весною звенит беспечный ручеек.

Весною нежнотелые поросята радуются солнечному теплу.

Весною слезы текут сами собой.

Весною возникает беспричинный смех.

Весною судорога проходит по телу гадалки.

Весною музыка в сумерках звучит как прощание с жизнью.

— …сын, сны, сник, снег, санки, острастка, морок, часть, счастье, — пел Ганс.

Весною охотник целится в далекую, насмешливую тень.

Весною спящая собака вздрагивает от ужаса.

Весною проходит над нами голос жизни.

Весною мы приходим к тебе.

— …мотыга, туманчик, страсть, снисхождение, — продолжая бормотать, Ганс поднялся, слегка покачиваясь. Адольф опустил лицо в воду: ледяная влага (робкое, страшное прикосновение) объяла его наподобие маски. Он что-то кротко прошептал в воде, шепот сумрачными пузырьками возвращался к нему, лопаясь, исчезая, искрясь. Он видел, как спиралью поднимается со дна клубящийся ил, обвивая его тонкую, зеленоватую в черной воде руку.

«…Холодно как…» — мелькнуло в его сознании судорожно и томительно, почти с яростью.

В тот же миг он услышал крик Ганса.

Адольф поднял лицо. Сквозь свисающие с ресниц радужные капли он смог различить глинистый склон и Ганса, лежащего на земле. Его светлые волосы стекали в блестящую слякоть мокрой земли.

Где-то звонко и трепетно пропела птица. Деревья терпеливо потрескивали, склоняя над оврагом тяжелые ветви. Из спины Ганса торчал сверкающий нож.

…ИЗ СПИНЫ ГАНСА ТОРЧАЛ СВЕРКАЮЩИЙ НОЖ…

Какой-то человек сидел рядом на корточках. Другой человек стоял поодаль, раскачивая в руках ружье. Адольфу показалось: у них грязные, заплаканные лица, а глаза высветлены долгими рыданиями, как бывают хорошо промыты нефритовые чаши. Он резво вскочил, что твой бельчонок. Но тут же упал. Выстрел подкосил его.

Тот, что сидел на корточках, поднялся и подошел, слегка покачиваясь. Лохмотья плавно развевались на нем при ходьбе, как будто он шел под водой. Подошел и второй, с чуть дымящимся ружьем. Лесные разбойники склонились над мальчишечьим трупом, приоткрыв рты от любопытства. Быстро ощупали карманы матросской курточки, видимо, желая найти деньги, конфеты. Мальчуган лежал, уткнувшись в теплую глину, улыбаясь, счастливый, внезапно освобожденный от бесчисленных злодеяний, которые надлежало ему совершить. Злодеяния, что называется, на роду ему были написаны. Но судьбу вдруг отшвырнули в сторону в этот весенний денек. Когда судьбу уносит, словно ветром, это вот и называется — весна.

Здесь было множество граненых зеркал и тесных диванов, вросших в мраморные розовые ниши, — их бархат источал смесь запахов кофе, мелких райских яблок, табака и духов тех дам, что любили падать в их пыльные объятья, а также запах красного вина и тошнотворный смрад птиц, сидевших здесь повсюду в своих изрядно грязных клетках. Эти птицы-невольницы, унылые и зловонные в своем пестром оперении, воняли лишь потому, что их лишили свободы. Ко всему этому примешивался неистребимый аромат аптеки, тонкий и бесцеремонный, придававший всем напиткам этого заведения привкус лекарств, что вполне соответствовало дряхлому возрасту большинства посетителей. Кафе называлось «La Pharmacie Tropique» — здесь когда-то действительно была аптека, потом это место превратилось в кафе, имевшее репутацию «богемного», теперь же здесь собирались руины богемы давно прошедших лет. Все, кто достиг успеха, славы или богатства, бросили это место и забыли о нем с торопливым отвращением. Все, кто обнищал, сошел с ума или оказался в тюрьме — тоже забыли о нем. Остались жадные и осторожные. Недостаточно широкие душой, чтобы исчезнуть, недостаточно блестящие и коварные, чтобы возвыситься, они сидели здесь, наслаждаясь абсентом, злобой, эрудицией и печеньем с холодным привкусом мяты. В общем, все здесь (особенно в дождливые дни) было полно той комфортабельной и все же неуютной тоской, слабой и страшной, из которой Франция давно научилась извлекать поэзию.

Впрочем, даже в этом затхлом уголке случались до боли светлые и чистые дни: весной открывали окна, чистили клетки птиц. И местные птицы начинали галдеть, топтаться когтистыми лапами на своих жердочках и веером расправлять крылья, возбужденные гомоном вольных сестер и братьев, справляющих брачные обряды в кронах бульварных деревьев. Бывало, одна из птиц вырывалась из клетки, воспользовавшись чьей-либо рассеянностью, и начинала метаться по кафе, сражаясь со своими отражениями. Ее ловили, но ей удавалось выпорхнуть на улицу, и долго еще эта пестрая птица в остолбенелом ликовании цепенела на ветвях ближайшего дерева, оживленного солнцем и свежестью.

Тогда даже самые надменные старики и старухи забывали о своем высокомерии и сидели с открытыми ртами, глядя в одну сияющую точку, думая о том, что жизнь прошла зря, но даже эта никчемная жизнь была так прекрасна, что о ней лучше никогда не вспоминать, чтобы не рассыпаться от горечи потерянного рая…

В такой вот весенний день в кафе появился посетитель, чей облик мгновенно воскресил снобизм (слегка разрушенный весной) в душах присутствующих. Все в этом человеке отталкивало. Уже того достаточно для омерзения, что он являлся иностранцем, был достаточно молод и при этом чрезвычайно дорого и безвкусно одет.

Это был человек на вид крепкий, почти атлет, с золотым браслетом на руке, в темном, очень дорогом костюме и претенциозной шелковой рубашке цвета «глубокая кровь». Кожа у него была землисто-смуглая, волосы черные, а глаза словно бы мертвые, настолько мертвые, что сидящие здесь старики показались пушистыми птенцами, доверчиво выглядывающими из гнезд. Рот этого человека, по контрасту с глазами, казался живым, даже плотоядным, но лежал он на глинистом лице столь хищно и устало, что мнилось: он перегрыз немало глоток и выпил цистерны крови.

И все же по этому лицу иногда, как тень от ветки, пробегало выражение нежной задумчивости, глаза оживали на мгновение и блестели печалью, словно он вспоминал о возлюбленной, но тут же все каменело, схваченное какой-то судорогой, и сразу становилось ясно, что вряд ли у такого человека может быть возлюбленная.

Короче, его легко было возненавидеть с первого взгляда.

Он спросил себе кофе, говоря по-английски, и это вызвало новую волну отвращения среди присутствующих — этот язык они когда-то любили, теперь ненавидели. Многие распознали русский акцент, но и это не смягчило их — русский акцент вот уже лет пятнадцать никого не трогает.