Сокровищница ацтеков - Томас Жанвье

Леденящая тоска закралась нам в душу: мы оказывались пленниками в пустынной местности, где смерть свирепствовала с такой жестокостью. Но к мрачному настроению, навеянному безвременной гибелью стольких тысяч людей, прибавился у нас еще более существенный страх, что и нам в скором времени предстоит присоединиться к этим умершим в давние времена. И смерть, подстерегавшая нас, грозила быть еще безжалостнее; те, по крайней мере, после короткой борьбы бессознательно перешли в вечность в волнах, сомкнувшихся над ними. Но наш конец обещал быть медленным и страшным! Мы были обречены умереть с голоду.

Лишившись мулов и лошадей, наш караван был принужден оставить в пещере большую часть своего багажа; из боязни встречи с дикарями и в надежде найти в горах изобилие дичи мы оставили там почти всю провизию, захватив только боевые припасы и оружие. Но в этой долине, такой улыбающейся и прекрасной с виду, не оказалось живых существ, кроме нас самих. Ни одного четвероногого, ни птицы не видали мы в этой обители смерти; в озере даже не было рыбы; единственный след животной жизни, существовавшей здесь некогда, были иссохшие останки женщины, найденные нами в заброшенном доме, да кости, белевшие в озере. Действительно, это была долина Смерти, как мы прозвали ее. Во время постройки плота, мы не думали о сбережении провизии, тем более что тяжелый труд еще сильнее возбуждал наш аппетит. Теперь же, осмотрев свои запасы, мы убедились, что их достанет всего на три дня. Конечно, в случае крайности мы могли зарезать и съесть Эль-Сабио, хотя решиться на такое отчаянное средство нам было бы нелегко; мы привыкли видеть в этом животном своего товарища, терпеливо делившего наши труды и лишения; что же касается Пабло, то он счел бы нас тогда настоящими каннибалами. Да, наконец, если б мы и съели бедного ослика, то его мяса хватило бы нам едва на неделю, самое большое – на две. А что же потом?

Если б наши сердца могли вместить еще более горя, то оно прибавилось бы от мысли, что все предпринятое нами последовательно приводило к неудачам. Если долина Смерти была в самом деле местом, которое мы искали, то мало пользы было нам в этой находке. Фра-Антонио не мог найти здесь ни одной души для обращения в христианство. Я в качестве археолога, правда, сделал здесь немаловажные открытия, но опять-таки они были ничтожны по сравнению с тем, что было скрыто под водой; да и то немногое, что я открыл, останется неизвестным миру, если я сам не выберусь живым из этой западни. Что же касается Рейбёрна и Янга, то и они не могли воспользоваться соблазнявшим их кладом, если б даже он был под руками; будь несметные богатства насыпаны перед нами грудой, они не дадут нам ничего, если мы не выберемся отсюда. Сверх того, меня удручала мысль, что я погубил Пабло, пустившегося из любви ко мне в эту опасную экспедицию. Горько упрекал я себя в том, что позволил мальчику следовать за собой; я должен был предвидеть, что наш караван может попасть в такое положение, при котором всякий путь назад будет отрезан и моему слуге поневоле придется делить с нами все опасности и, пожалуй, пожертвовать жизнью в этом смелом предприятии. На самом деле так и случилось: нападение индейцев загнало нас в западню, а выйдя оттуда, мы сами заперли за собой выход; Пабло остался с нами и теперь ему грозила самая ужасная смерть, какую можно только себе представить.

Наступала ночь, когда мы закончили наши поиски, не найдя никакого выхода, и собрались все вместе у подножия статуи, где был сложен наш багаж и где Мудрец, в счастливом неведении ожидавшей его участи, жадно щипал сочную траву. Мы развели огонь, потому что воздух в низкой долине сделался влажен и холоден от поднимавшихся с озера испарений; расположившись около костра, мои товарищи принялись готовить ужин. Было бы бесполезно толковать о том, что являлось полнейшей очевидностью; но Янг, исполнявший должность повара, доказал, что он понимает наше критическое положение, приготовив для нас только половинные порции и заварив очень слабый кофе.

Молча уничтожили мы свой скудный ужин, а потом закурили трубочки, но и тут наша беседа не клеилась. Мы избегали говорить о том, что действительно занимало наши мысли, зато в каждом слове о посторонних предметах невольно сказывалось гнетущее горе. Я помню, что Янг, отличавшийся неистощимой веселостью, рассказывал нам в тот вечер только страшные истории о крушении железнодорожных поездов, где искалеченные люди лежали между опрокинутыми вагонами, крича от невыносимой боли, крича от страха, когда огонь, охвативши обломки поезда, подходил все ближе и ближе, так что умирающие жарились заживо. А Рейбёрн рассказал о партии инженеров, исследовавших дикую местность и осажденных индейцами на горном пике в Колорадо; они медленно умирали один за другим, терзаясь жестокой жаждой. Только один из них остался в живых. Чтобы продлить свою жизнь, пока придет спасение, он прибегнул к ужасному средству: именно пил собственную кровь, но все-таки умер в припадке бешенства почти в тот самый момент, когда товарищи подоспели ему на помощь.

Я, со своей стороны, не мог ничего прибавить к этим ужасам, но при моем тогдашнем настроении находил горькую отраду в трагических рассказах и мысленно сравнивал нашу участь с участью тех страдальцев. Фра-Антонио не принимал участия в нашем разговоре, который мы вели по-английски, но он улавливал его смысл по тону речи. На его лице был отпечаток нежной грусти, как будто он больше горевал о нас, чем о самом себе. И, действительно, он заговорил в этом духе, когда другие замолчали, подавленные ужасом только что слышанного.

Слова францисканца не были проповедью, но его душа пылала такой горячей верой, что он старался успокоить нас, напоминая о высших благах, каких не может дать земная жизнь. Он говорил о радостях загробного мира с торжественностью, свойственной его сану; но к этим увещаниям священника примешивалась личная симпатия к товарищам и нежная кротость, служившая основой его характера. И хотя все мы, кроме Пабло, были еретиками, с точки зрения католической церкви, в речи монаха не было и следа сухой доктрины. Все, что он говорил, скорее напоминало первобытное христианство, заключавшееся в бесхитростной вере в божественную любовь, которая служит людям верным щитом и направляет их к спасению. Сам он, как мне казалось, был живым воплощением этой любви.

Один взгляд на его кроткое лицо, на котором, однако, отражались высокое мужество и благородная решительность, убедил меня, что в этом человеке возродился дух христианских святых и мучеников давно прошедших времен.

Наши души невольно смягчились и в то же время были подкреплены словами фра-Антонио. Чувство тихого успокоения охватило нас, и мы стали готовиться к ночному отдыху. Но все же мы не могли отделаться от горького сознания, что наши планы постигла неудача, что наши заветные мечты развеялись прахом, а впереди нас ожидает самая мучительная смерть.

Солнце только что взошло над остроконечными вершинами гор, когда мы проснулись на следующее утро. Нас разбудил отчасти этот яркий свет, светивший прямо в лицо, но больше – оглушительный рев осла, раздававшийся среди окрестных скал. Это Эль-Сабио приветствовал восход дневного светила.

– Хороший знак, сеньор, – сказал мне Пабло, – когда Эль-Сабио ревет так громко при восходе солнца. Он редко делает это, но всегда недаром, и тогда я уже заранее знаю, что мне предстоит счастливый день.