Бальзамировщик. Жизнь одного маньяка - Доминик Ногез

Обличения верзилы были в первую очередь адресованы юному бунтарю, в котором я по его смеху узнал предводителя группы. Чем больше разорялся противник, тем громче тот смеялся. На его круглом кукольном личике читался лукавый ум и в то же время искренность, что не могло не вызывать симпатии. К тому же после двух-трех высказываний вроде: «Вы думаете, цыплятки, что вы расшатываете систему? Пытаясь высмеять единственную интеллектуальную деятельность, еще не подогнанную под единый формат, вы, как самые вульгарные наемные писаки, помогаете этой уравниловке!» — оратор отбросил весь свой пафос, и стало ясно, что он, как и недовольные молодые люди, просто играет в этом фарсе свою роль.

По правде говоря, «системе» и впрямь не стоило тратить силы на разоблачение столь немногочисленного и безобидного сборища. Инцидент исчерпался сам собой, когда юная мулатка, побледнев от гнева, обеими руками вцепилась в своего спутника, чтобы вытащить его из толпы и из дискуссии. Когда они удалились, предводитель «Содружества фуксии» бросил вслед, как последнее оскорбление, встреченное хохотом собратьев:

— Перо вам в руки!

В ответ послышалось: «К станку!» и «Шутники, мать вашу!», — в полный голос выкрикнутые обличителем, после чего он скрылся из виду, и на этом все кончилось.

Почти сразу из магазина донесся хлопок пробки от бутылки шампанского — такой громкий, что его услышали снаружи. Этот звук возымел действие: все, кто еще пребывал в нерешительности или задержался, слушая спорщиков, теперь вдруг разом захотели войти. В толчее были опрокинуты стеллаж с открытками, на которых красовались различные афоризмы, и стопка книг Александра Жардена. Множество дам наконец решилось инвестировать свои финансы в литературу — «кому-нибудь в подарок», — в результате образовалась очередь; писатель раздавал автографы — усы у него топорщились; владелец магазина, расплываясь в улыбках, пробивал чеки; служащий проворно заворачивал книги в подарочные упаковки; и наконец, словно в возмещение, одна из девушек-продавщиц протягивала покупательнице бокал с «шампанским» (на самом деле — игристым «Вуврэ»). Иногда, если покупательница была молоденькой, автор поднимал на нее глаза и, распушив усы, отваживался произнести несколько любезностей.

Я с трудом протолкался наружу. Решив разделить вечер поровну между двумя литературными событиями, я поспешил на улицу Буссика, где к тому же назначил встречу Мартену, моему приятелю-историку. Приходскую церковь, где должна была состояться очередная презентация, оказалось довольно сложно найти: она находилась в самой глубине двора, за рядами мусорных баков. В просторном зале было множество окон, но лучи закатного солнца освещали лишь обшарпанные стены, выщербленную плитку, ряды школьных парт и на одной из них, возле рядов желтых пластиковых стаканчиков и прямоугольных пакетов (с вином или апельсиновым соком — было непонятно, поскольку еще никто не решался себе налить), три стопки тоненьких беленьких книжечек, рядом с которыми сидела дама, готовая их подписать, но основная масса читателей пока оставалась лишь потенциальной.

Среди немногочисленных присутствующих, помимо тучной дамы в шапке из выдры и с небольшими усиками (очевидно, матери поэтессы), я тут же заметил своего друга Филибера. Впрочем, его трудно было не заметить — он стоял прямо позади виновницы торжества, склонившись над ее плечом, и нашептывал ей на ухо какие-то нескончаемые речи, заставлявшие улыбаться и его самого, и ее — хотя и гораздо сдержаннее.

Я не успел к нему подойти — как раз в этот момент, заметив прибытие трех гостей, в числе которых был ребенок, человек в черном костюме, которого я не заметил раньше и который с одинаковым успехом мог быть и хозяином помещения, и издателем книжки (как выяснилось позднее, на самом деле он был и тем и другим), хлопнул в ладоши и взял слово. После того как он воздал хвалу Жеанне де Куртемин «по пяти пунктам» — на самом деле их оказалось семь, и их торжественное перечисление дало мне время знаками привлечь внимание Филибера, — было объявлено о начале чтения. Поэтесса открыла свою книгу, слегка кашлянула и начала сильным, глубоким голосом:

Все жестче в горле ссохшемся, все горче,

Не удержать сознания в горсти

Трясущейся. «Уйти? Чего бы проще?»

Я стоял совсем близко к ней и, поскольку она не отрывала глаз от страницы, мог наблюдать за ней в свое удовольствие. Она оказалась гораздо моложе, чем на первый взгляд издалека, и к тому же, ей-богу, была весьма хороша собой! Угольно-черные волосы были уложены в замысловатую высокую прическу, но несколько прядей ниспадали с боков, оставляя открытой шею, стройность и белизна которой вызывали желание прильнуть к ней устами. Должно быть, о том же думал и Филибер: его губы, находившиеся меньше чем в метре от объекта вожделения, слегка приоткрылись, а глаза были неотрывно устремлены на красивый склоненный затылок поэтессы.

Хрипят мне тени, в дикой пляске корчась.

Иуда над брусчаткою летит.

По зелени небес — чернильный росчерк.

При других обстоятельствах эти чередования конкретного и абстрактного — настоящие подводные камни для начинающих поэтов — вызвали бы у такого зубоскала, как Филибер, приступ безумного хохота. Но сейчас он оставался неподвижным и серьезным, как жрец, к тому же влюбленный в свое божество.

Множество раз запнувшись на труднопроизносимых словах, поэтесса наконец замолчала и подняла глаза, оказавшиеся светло-зелеными. Слушатели зааплодировали. Человек в черном костюме — как я только что узнал, он был священником, — пригласил «дорогих собравшихся» (которых сейчас насчитывалось примерно полтора десятка) выпить по стаканчику. Я воспользовался моментом, чтобы подойти к Филиберу.

— Ну, что скажешь? — прошептал он, взглядом указывая на поэтессу, которая в этот момент подписывала экземпляр своей книги маленькому говорливому старичку (оказавшемуся не кем иным, как ее дедом).

Я решил, что он имеет в виду стихи, и начал было разбирать их со всей серьезностью, но Филибер закатил глаза к небу:

— Да нет, о ней!

Слегка улыбнувшись, я поздравил его со всеми его любовными победами вообще и с этой — в частности. Но он намекнул мне, что я немного тороплю события: разумеется, это не замедлит произойти, но на данный момент у них еще «ничего не было». Я воздал должное терпению Филибера, памятуя о его многочисленных романах. С притворно-скромным видом он шепнул мне на ухо, что не нужно преувеличивать: в его жизни едва можно насчитать девятьсот девяносто девять женщин!

— С ума сойти! Ты ведешь список?

— Именно.

Молодая женщина наконец сплавила своего дедулю и осталась в одиночестве. Филибер тут же отошел от меня, чтобы налить ей вина.

В этот момент в зал вошли еще двое: мой приятель Мартен и верзила, которого я видел только что, но сейчас он был настолько же сдержан и благопристоен, как всего час назад — взбешен.

— Как насчет того исследования, о котором ты мне говорил? — спросил я у Мартена.

— Я все выбросил. Речь шла о Рембо, я заставил его дожить до сороковых годов двадцатого века, вступить во Французскую академию и так далее. Но я выяснил, что это уже было сделано. Нет, теперь у меня другая идея, в другом жанре, я тебе потом расскажу.