Путешествие в Россию - Якоб Ульфельдт

к крымскому хану). Вряд ли такое смешение терминов можно считать характерной особенностью самого Ульфельдта. Титул русских государей даже в конце XVI в. представлялся не совсем ясным европейским соседям России, несмотря на старательные объяснения этого предмета Сигизмундом Герберштейном. В своих записках Ульфельдт часто называл Ивана IV “великим князем московским”. Большего оскорбления никто не мог бы нанести царю. Ведь еще за 31 год до появления Ульфельдта в России и за 15 лет до общения его родственника Э. Харденберга с русскими послами Иван IV в 1547 г. был венчан первым в России царем. Из-за непризнания этого титула как со стороны литовского князя, так и польского короля, равно как и сомнений в этом со стороны собственных подданных, обнаружившихся во время так называемого мятежа 1553 г., очень обострились и международные и внутренние отношения. Иван IV еще в 1549 г. настаивал на войне с Великим княжеством Литовским и Короной Польской за свое “имя”, но не был поддержан собственными поданными. В дальнейшем отношение к войне за “государева имя” оказалось одной из причин безжалостных опричных расправ[223]. И если при общении с царем Ульфельдт, как и в своем сочинении, порой именовал Ивана IV только “великим князем московским”, его миссия и по этой причине, столь маловажной с современной точки зрения, была обречена на неудачу.

Зато перед читателем ясно предстает образ Грозного, болезненно следившего за соблюдением протокола приветствия, перечислением всех своих титулов, мечтавшего поразить послов великолепием своего одеяния, роскошью своих перстней, кинжала, скипетра и державы, и в то же время пытавшегося унизить послов небрежным отношением к самому акту заключения договора: ведь во все время чтения его текста он нарочито болтал с Богданом Бельским. Кстати, эта сцена как нельзя лучше свидетельствует о влиянии и роли царского фаворита, сумевшего сохранить расположение Грозного вплоть до смерти последнего.

Подбор фактов в дневнике, вольное или невольное нагнетание отрицательных переживаний и эмоций заставляют задуматься о том, какое психологическое воздействие оказала на датского дипломата неприглядная и жестокая действительность России 1578 г. Голод и разорение, опустошенная собственным государем страна, неуважение приставов, длительное одиночество и невнимание к королевским послам даже со стороны облагодетельствованного ими русского посла в империю Жд. И. Квашнина, “нравственное унижение” (по словам Ю. Н. Щербачева)[224] — все это привело, вероятно, к некоторому психологическому срыву. Во всем дневнике сквозит страх— страх перед голодом, страх перед приставами, страх перед невозвращением на родину, а самое главное — страх перед царем. Именно поэтому послы легко и без боя сдавали одну позицию за другой. Они не осмеливались протестовать даже тогда, когда Бельский плюнул на них... Ульфельдту было что умалчивать и было чего стыдиться... Он, постигший бездну премудрости, владевший латынью, греческим, немецким, причислявший себя к “германцам”, оказался объектом насмешек не обученных почти ничему, включая и столовый этикет, “варваров”... Да еще за все мучения попал в немилость к собственному королю. Было за что поносить русских, а их невоспитанного царя постфактум лишать самой ценной части его многочисленных титулов.

Немаловажное значение для формирования общего антирусского настроя сочинения Я. Ульфельдта имели и его собственные, и его пастора религиозные убеждения. Он, как истинный протестант, осуждает православные церковные обряды. При этом, однако, обращает на себя внимание тот факт, что сведения о религии и церковной жизни русских в основном элементарны. Это стандартный набор сведений о постах, крещении, причащении, запрещении вдовым священникам служить в церквях (все это, и в особенности последнее, вызывало искреннее и нескрываемое, как и признается Ульфельдт[225], удивление иноземцев — от Герберштейна, посетившего Русь в 1517 и 1526 годах, до Дженкинсона, познакомившегося с Россией в 1557—1558 гг.[226]. Правила православной церковной жизни воспринимались ими как лютеранами сквозь призму устоявшегося к третьей четверти XVI в. опыта лютеранской церкви, с самого начала существования, т. е. с 20-х годов XVI в. выступавшей против целибата — канонического безбрачия священников. Некоторые же детали церковно-светского быта — освящение орудий или освящение воды и солода при изготовлении пива — это непосредственные впечатления от времени его пребывания в Ливонии, Пскове и Новгороде.

Вся религиозная жизнь русских оценивается им с позиций лютеранской ортодоксии. Факты биографии Я. Ульфельдта и содержание его книги о путешествии в Россию позволяют говорить о том, что автор — убежденный протестант, который явно неравнодушен к религиозным вопросам. Впрочем, во вступительном абзаце своего сочинения Ульфельдт, как это и характерно для современника не только религиозных войн, но и эпохи Возрождения, ставит на одну доску Священное Писание и “светскую историю” — не названные им “исторические сочинения”. Именно в них почерпнул автор уверенность в том, что “нечестивых тиранов” ждет жестокая смерть в качестве “божеской кары” за их прегрешения. Не следует ли в этом читать намек на смерть Ивана Грозного и на то, что этот абзац принадлежит ко времени после 1584 г., т. е. добавлен после смерти царя?

Главный враг воинствующего протестанта — это “папизм” с присущим ему поклонением иконам. Отсюда его неприязнь к православной обрядности, к благоговейному отношению русских людей к иконам и мощам святых. Все обряды православной церкви кажутся Ульфельдту папистскими или суевериями, достойными презрения и порицания, будь то праздник изнесения честных древ Животворящего Креста Господня 1 августа (по ст. ст.) или обряд освящения бочки и ингредиентов будущего пива.

Автор отметил особую роль монахов Псково-Печерского монастыря. По-видимому, связь псковских монастырей с великим князем и царем восходит еще ко временам Василия III, когда именно из стен другой псковской обители раздался голое Филофея, утверждавшего теорию Москвы — третьего Рима[227]. Заинтересованность печерских монахов в упрочении русской власти легко объяснима в связи с географическим положением монастыря в непосредственной близости от Ливонии.

Я. Ульфельдт, подобно настоящему протестантскому проповеднику, пытался даже распространять свои религиозные воззрения в Новгороде, вступая в богословские споры с тамошними жителями.

Однако в оценке отношений государей и Бога православные и протестант не нашли общего языка. Если русские высоко ставили своего государя — и это отметил в свое время еще Сигизмунд Герберштейн — ив первой трети XVI в. называли великого князя “ключником и постельничим Божьим”, то современники Ульфельдта пошли еще дальше. Небесную иерархию они сопоставляли с земной. На одной — высшей — ступени лестницы оказался Господь Бог и государи, святые разместились вместе с канцлерами, сенаторами и секретарями. Молитвы православные собеседники Ульфельдта, в частности пристав Федор, сравнил с ходатайствами — челобитьями по своим делам. До такой степени прагматизма не доходили даже рационалистически мыслившие протестанты.