Элмет - Фиона Мозли

Папа посмотрел на свои массивные, заскорузлые кулаки.

— Нет. Ты и сам знаешь, что такие вещи не по мне. — Он даже вроде как смутился. — И ты знаешь, я же ни за что не обращусь к легавым. Ты сейчас верно сказал: то, что для Прайса лишь десять процентов его мира, для меня это весь мой мир без остатка. Что бы я ни имел по жизни, я по закону не имею ничего. — Он посмотрел на Кэти и на меня, тогда как мы не сводили глаз с него. — Ни земли. Ни налички под матрасом. Ни профессии. Ни вот их. — Он качнул головой в нашу сторону. — Даже моих детей. Я не знаю, какой закон или гербовая бумажка может официально связать меня с ними. Однако они моя плоть и кровь, тут ничего не попишешь. — Он снова повернулся к Питеру, поднял и осушил свой стакан. — При любом раскладе втягивать в это дело полицию без толку. Хотя бы потому, что они тоже куплены Прайсом. По крайней мере, главные из них. Я довольно навидался легавых шишек и муниципальных советников, когда они съезжались к нему на пикники.

Питер подлил виски в папин стакан и продолжил:

— Я слыхал о паре семей, которых он в прошлом году вышвырнул на улицу чуть не голышом из-за того, что плата по новой, повышенной ставке оказалась им не по карману. Хотя ты не обязан верить мне на слово. Если есть желание узнать больше, поговори с другими людьми. Например, с Юартом Ройсом и его женой Мартой. Юарт — самый толковый человек на многие мили вокруг, и он по сей день в меру сил печется о местных. Когда шахты еще работали, он был там профсоюзным лидером. Честным и порядочным, как ни странно. И он знается с кучей тех, кто на дух не переносит Прайса. Это бывшие шахтеры и их дети, арендаторы, поденщики и безработные. Он и в законах большой дока, хотя тебя законы мало трогают, насколько понимаю. Но и в твоем мире он не чужак. Любит делать ставки. Любит собачьи бега. Любит поглядеть на хороший кулачный бой. Он общается не только с работягами, но и со странниками, и с цыганами. Хочешь найти способ спасти свой дом? Тогда потолкуй с Юартом Ройсом.

Мы провели там много часов. Папа и Питер пили всю ночь напролет, а я уснул в том же кресле, где сидел, втиснув спинную подушку между батареей отопления и комодом. На рассвете я пробудился, страдая от жажды, пошел на кухню и набрал из крана воды в мой вчерашний стакан. Осушил его, наполнил повторно и взял с собой в гостиную, чтобы в другой раз можно было попить, не вставая с импровизированного ложа.

Питер спал на своей кровати; там же валетом примостился и Папа под жиденьким покрывалом. Кэти постаралась с максимальным удобством расположиться на полу, используя подушки вместо матраса, накрывшись стеганым одеялом и неловко пристроив голову на сиденье второго кресла. Я заметил пустой стакан рядом с ее левой рукой, взял его, сполоснул под краном и наполнил, чтобы по пробуждении она могла сразу промочить горло, наверняка пересохшее, как и у меня. Когда я ставил стакан на пол, она вздрогнула, но не проснулась. Я вернулся на свое место у батареи, закрыл глаза и урывками проспал следующие два-три часа.

Папу, Питера и Кэти заставило проснуться лишь высоко поднявшееся солнце. Было без малого десять утра, на небе ни облачка. Шторы из тонкой полусинтетической ткани не могли сдержать прямые солнечные лучи, и вся комната наполнилась пронзительным светом.

Папа повернулся на бок, открыл глаза и вскоре был уже на ногах. Сразу же отправился в ванную. Я услышал шум бьющей из крана струи, а чуть погодя плеск, когда он окунал голову в наполненную ванну. Дверь распахнулась толчком локтя. Он снял рубашку и обмылся до пояса — хлопья мыльной пены остались в черных волосах на груди. Пока он тер полотенцем лицо, вода стекала с его волос и бороды, струилась по плечам и далее вплоть до коврового покрытия пола. Он взмахом встряхнул свою рубашку, надел ее и начал застегивать пуговицы снизу вверх.

Питер пошевелился, еще только начиная пробуждаться. Кэти лежала в той же позе, в которой спала, но теперь глаза ее были широко открыты. Она смотрела на Папу, возившегося с рубашкой. А я сидел в кресле и, потягивая воду из стакана, находился в пограничном состоянии между сном и бодрствованием.

Недолгое время спустя мы вчетвером покинули дом Питера: девчонка, парень-подросток и двое мужчин. Все полусонные и страдающие от похмелья. Подкрепились в пекарне на главной улице. По утрам там продавали сэндвичи: с беконом, с колбасой или с яйцом. Я взял один с беконом и, словно какой-то малыш-сладкоежка, спросил у Папы, можно ли мне еще булочку с сахарной глазурью. Он заплатил пятьдесят пенсов за три штуки со словами: «Это на дорожку».

Ройсы жили в самом приличном квартале поселка, где дома были расставлены шире и зелени вокруг них было больше. Припаркованные перед особняками автомобили сверкали чистотой и свежей полировкой. Живые изгороди здесь регулярно подстригались, как и газоны по краям подъездных дорожек, и на цветочных клумбах вскоре должны были проклюнуться весенние ростки. На всех окнах висели тюлевые занавески, а стекла были отмыты до такой прозрачности, что казалось, их вообще нет в рамах.

Окна Ройсов были с двойным остеклением. Перед домом стоял темно-синий «вольво». В палисаднике имелся даже полускрытый кустами буддлеи фонтанчик: струйка воды била из глыбы известняка.

Кэти, Папа и я остались ждать у ворот, а Питер в одиночку отправился к двери дома. Папа сказал, что всегда желательно заранее предупредить хозяев о визите, как сам он поступил перед встречей с Питером.

Коляска Питера резво прокатилась по утрамбованному гравию дорожки, потом он взялся накачанными руками за подлокотники, переместил свое тело на верхние ступени крыльца и дотянулся до звонка. Открывшая дверь женщина посмотрела вниз на Питера, который начал что-то объяснять, но недостаточно громко, чтобы я мог уловить слова. Ростом хозяйка дома была ниже меня: где-то пять футов четыре дюйма[5]. Светло-русые (возможно, крашеные) волосы, на вид лет пятидесяти — хотя, по моим прикидкам, значительно старше. Не то чтобы ее лицо выглядело старым. И с шеей вроде все было в порядке, хотя именно шея чаще всего выдает истинный возраст женщины. Издалека я не мог разглядеть морщин или потемнений на коже, возрастных пятнен. Если таковые и были, она хорошо их скрывала. Но по ее осанке, постановке ног, развороту бедер и плеч я определил, что ей было уже под семьдесят. Бледно-розовые брюки сужались книзу от полной талии, а хэбэшный свитер был украшен фотографически-реалистичными изображениями цветов. Маленькие ступни прятались в пушистых кремовых тапочках без задников. Пальцы были унизаны золотыми кольцами; в ушах и на шее также сверкало золото. Овальные фиолетовые очки в пластиковой оправе закрывали верхнюю часть лица от скул до бровей.

В дверях позади нее показался мужчина и облокотился правой рукой о косяк. Он был в темно-оливковых, почти коричневых брюках с остро отутюженными складками, белой рубашке и бордовом джемпере с треугольным вырезом, но без официального галстука. Обменявшись парой фраз с Питером и выслушав свою супругу, он посмотрел на Папу, а потом на нас с Кэти. И пригласил нас взмахом руки.

В прихожей стало тесно, когда мы все разом начали снимать ботинки и куртки, соответственно убирая их в стенной шкаф и цепляя на вешалку. Мягкий ковер был покрыт вычурными розово-золотыми разводами, напомнившими мне узор на ковре в доме Бабули Морли, — как же давно и как далеко отсюда это было. На стенах повсеместно висели фотографии в лакированных рамках; большей частью там были дети в школьной форме на размытом сиреневом фоне. Они перекочевывали со снимка на снимок группами по двое-трое — видимо, родных сестер и братьев. Одни и те же дети в разном возрасте, с волосами то длиннее, то короче. И каждому в свой срок довелось попозировать с выпавшими молочными зубами. Учитывая их количество (притом что никому не отдавалось явного предпочтения), можно было заключить, что это не собственные дети Ройсов. Вероятно, дальняя родня, а также крестники, дети друзей и соседей.