Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум

— Михаэль Грюнбаум! — Когда папа говорил вот таким преувеличенно спокойным голосом, это было хуже всякого крика. — Если я когда-нибудь еще увижу, что ты…

— Я больше не буду, — еле выговорил я. — Никогда.

И мы пошли домой и всю дорогу молчали.

— Миша! — Карп легонько хлопнул меня по затылку. — Ты хоть притворись, что трудишься. Давай!

— Но… — пробормотал я, — но там, в Праге… то есть… шлюзить, или как вы это называете… это и есть воровать.

— Может, там это так, — кивнул Карп. — Но здесь тебе не Прага, неужели ты этого еще не понял?

— Поверка! — кричит Франта, расхаживая между кроватями. — Через десять минут поверка!

Иржи перелезает через меня и спускается на пол. Мне тоже надо вставать, но сил нет. Я все еще не приучился спать здесь как следует. Полночи вслушивался в чужие вздохи и стоны. И плач. Не говоря уж о клопах, или блохах, или кто там меня всю ночь кусал.

— Девять минут! — кричит Франта.

Да вдобавок холодно. Еще немного — и пар изо рта пойдет. Одеяло тонкое, но под ним все же лучше, чем без него. Полежав пару минут, я быстро вскакиваю и первым делом натягиваю штаны и ботинки: пол ледяной.

В умывальной полно народу, я становлюсь в очередь к раковине, хотя в туалет очередь короче. Но вчера перед сном Франта едва не забраковал мой внешний вид, так что нельзя рисковать.

Он снова кричит, но сквозь шум я не могу разобрать, сколько осталось минут. Добравшись до раковины, тщательно отмываю руки холодной водой. Никак не удается выковырять грязь из-под ногтей. Было бы мыло, тогда бы дело пошло.

— Миша! — раздраженно окликает меня кто-то — кажется, Горилла. — Живей!

Я споласкиваю лицо и несколько раз протираю уши. Будем надеяться, этого достаточно.

— Вытянули руки, ладони вверх! — командует Франта.

Мы выполняем приказ, выстроившись в ряд, плечом к плечу, перед своими нарами. Как будто мы в армии, а Франта — наш командир.

Он медленно идет вдоль ряда, сложив руки на груди, всматриваясь в предъявляемые ему ладони. Иногда останавливается и поворачивает чью-то руку так и сяк, чаще просто глянет и идет дальше.

Я знаю, около меня он непременно остановится.

— Сегодня гораздо лучше, — говорит он Павлу. Между Павлом и мной всего двое мальчишек.

Франта добрался до меня. И, как я и предвидел, остановился. Взял меня за руки, осмотрел с обеих сторон. Наклонился, проверяя ногти. Большую часть грязи я отмыл. Но не всю. Как ни старался.

— Миша! — сказал Франта.

— Да? — как можно увереннее откликнулся я.

— Я рад, что ты получил работу в поле. Работать полезно, тем более на свежем воздухе. Молодец твоя мама, что сумела тебя устроить почти сразу после прибытия. Но это еще и грязная работа, а нам в этой комнате грязь не нужна. Ни в коем случае. В грязи живут всякие мелкие твари, а у нас в комнате 7 и без того слишком много жильцов. Согласен?

— Да! — сказал я и часто-часто закивал головой.

— Мендель разработал технику очистки ногтей, действует отлично. Он тебя научит — после того как ты отмоешь уборную.

Кто-то из мальчиков захихикал. Франта похлопал меня по плечу. Я сердито уставился на дурацкие коричневые полоски под ногтями, уговаривая себя не плакать. С дальнего конца ряда все еще доносился смех, а потом кто-то сказал: «Этот парень — законченный придурок».

Франта замер.

— Кто это сказал? — спросил он, не поворачиваясь в ту сторону, откуда прозвучал смех. Никто не откликнулся. — Кто назвал Мишу придурком?

Ответа не было. Франта не трогался с места и больше ничего не говорил. Наверное, он сердился, но никак этого не показывал. Больше было похоже на то, что он сильно огорчился.

Прошло десять секунд. По меньшей мере. Смех стих, никто не произносил ни слова. Полная тишина. Франта так и не двинулся с места. Теперь он уж точно выглядел огорченным.

— Этот парень, — заговорил он размеренно, — вовсе не придурок. Он попал к нам, нешарим, одиннадцать дней назад. Двенадцать дней назад он еще жил в Праге. С мамой и сестрой. Теперь его мама и его сестра живут в Дрезденском корпусе, а он — с нами. Такой же пленник, как и мы все. Он работает в поле и пачкает руки. Мендель научит его вычищать грязь из-под ногтей. Миша старается как может. Он не придурок.

Франта коротко глянул на меня, разгадать выражение его лица я не смог. Все остальные молчали.

— Все понимают, что произойдет, если у нас в комнате кто-то заболеет тифом? — Франта вскинул голову и выдержал небольшую паузу. — Притом что мы недоедаем и спим впритык друг к другу? Скорее всего, заразятся все. Лихорадка, сыпь, ужасная, ужасная головная боль. Одним удастся выздороветь, другим — нет. Многие умрут. И вы знаете, как поступят немцы, если в этой комнате начнется эпидемия? Они изолируют нас, потому что даже они боятся тифа. Нарисуют предупреждающий знак на двери комнаты, а то и на всем корпусе: «Achtung, Infektionsgefahr!»[6] И будут ждать. Две недели, три недели, месяц — пока все до последнего не выздоровеют или не умрут. Чем больше ребят умрут, тем для немцев лучше. Если общий счет будет тиф — сорок, нешарим — ноль, их это не огорчит. Наоборот. Они рады будут.

Франта посмотрел в тот конец ряда, откуда — казалось, больше часа назад — донеслось хихиканье.

— Нацисты хотят, чтобы мы сами издевались друг над другом. Обзывали друг друга грязнулями, лентяями, слабаками, придурками. Или еще похуже. Они бы дорого дали за то, чтобы услышать, как один из вас называет другого «грязным жидом». Чтобы мы не поддерживали друг друга, не любили братски — а вы здесь все братья, — чтобы мы издевались друг над другом. Тогда мы бы возненавидели самих себя, и это сделало бы нас слабыми. А чем мы слабее, тем легче им обтяпывать свои дела. Чем мы слабее, тем труднее будет бороться с тифом, когда он к нам придет.

Франта уставился в пол, брови его сошлись на переносице, словно он пытался что-то припомнить. Потом он откашлялся, потер руки и глубоко вздохнул. Многие мальчики так и стояли, все еще держа ладони наготове для осмотра.

— Нацисты не считают нас за людей. Ставят нас ниже человека. Приравнивают к животным. Иначе стали бы они сгонять нас вот так в стойло, как скот? Но они ошибаются! — Франта скрестил руки на груди, и последнее его слово эхом отразилось от стен. — Мы не позволим лишить нас нашей человеческой природы. Этого они не добьются ни оскорблениями, ни указами, ни лагерями. Наш долг здесь — выжить. И выжить, оставаясь людьми. Не животными. Это наш долг перед собой и перед нашими родителями. Подготовиться к жизни, которая наступит, когда все это кончится — потому что это кончится. Должно кончиться. Когда Миша, — он указал на меня, — вернется в Прагу, а Павел в Остраву, а я в Брно, мы все должны вернуться как люди. Как человеческие существа, не утратившие способность уважать и любить.