Где-то в мире есть солнце. Свидетельство о Холокосте - Майкл Грюнбаум

Для разнообразия я пытаюсь нынче послушать, хотя чешская литература — самая скучная часть Программы. Иногда доктор Вайсс прерывает чтение и предлагает кому-то из нас объяснить смысл того или иного стихотворения. Хоть бы заканчивал поскорее. Но по утрам Программа обычно идет с девяти до полудня, так что нам еще тут сидеть и сидеть.

Вдруг в дверь постучали. На миг все замерли, потом быстро стали прятать все, что могло нас выдать. Ведь тут никто не стучится. Павел и Гануш — они всерьез интересуются литературой и делают записи — сунули обрывки бумаги и огрызки карандашей под ближайший матрас.

Доктор Вайсс закрыл книгу, встал. И тут же сел.

Дверь открылась, но вошла какая-то еврейка — примерно маминого возраста, повыше ростом, в линялом платье в цветочек. Волосы у нее волнистые, даже курчавые, хотя почти все забраны в пучок. Она вошла и закрыла за собой дверь.

— Мама? — удивился Ила.

Франта поднялся, как только она вошла.

— Госпожа Цвайг, — сказал он, снова открывая дверь и пытаясь увести ее из нашей комнаты.

Женщина стояла неподвижно, будто не слышала.

— Госпожа Цвайг! — повторил он строго. — Простите, но у нас урок.

— Завтра транспорт, — еле выговорила она дрожащим голосом. — Нас отправляют.

Она подбежала к Иле и обняла его. Он явно смутился.

Доктор Вайсс снял очки и потер лицо. Франта громко вздохнул, но на этот раз ничего не сказал.

Я обернулся к Педро — тот сидел возле меня.

— Транспорт? — шепнул я. — Куда теперь?

Но Педро не ответил. Вообще все какое-то время ничего не говорили, таращились на маму Илы, которая уже плакала и даже не пыталась скрыть слезы.

— Сколько? — спросил наконец Франта.

Она утерла платком лицо.

— Две тысячи.

— Две тысячи, — повторил доктор Вайсс таким тоном, что сразу стало ясно: хуже и быть не может.

— Завтра? — уточнил Франта.

Женщина кивнула.

— Так, — сказал Франта. — Идите все во двор, берите тележки, везите одну к Дрезденскому корпусу, другую к Инженерному. Людям нужно помочь с вещами, особенно старикам из Инженерного.

У меня накопился примерно миллион вопросов, и, когда все поднялись, я направился к Франте, но тут вошел немолодой человек с красными глазами.

— Господин Форман? — окликнул его Франта.

— Педро! — торопливо, испуганно заговорил вошедший. — Где Педро?

Стоило выйти из корпуса, и сразу стало ясно, что это не обычный день в Терезине. Люди бегали туда-сюда, и у всех на лицах одно и то же выражение: как будто все знают, что этот плохой день вот-вот станет хуже, намного хуже.

— Не понимаю, — сказал я Феликсу (мы вместе везли тележку в Инженерный корпус). — Ведь у нас уже был транспорт — сюда?

— А теперь везут на восток.

— Куда — на восток?

Он пожал плечами.

— Откуда мне знать? На восток. Может, в Польшу.

— Но зачем? — спросил я. — Что там, в Польше?

Мимо пронесся какой-то мужчина, чуть не врезался в тележку.

— Говорят, там рабочий лагерь. Кто-то говорил, это место называется Биркенау.

— А это разве не рабочий лагерь? — удивился я. — Нам же именно это говорили, когда увозили из Праги, что Терезин… что мы будем работать здесь… как это… им на благо. Так нам эсэсовец в Праге сказал. И мы работаем. Даже мы, дети, иногда работаем. Зачем же нас везти в другой…

— Миша, я не знаю, понял? — оборвал меня Феликс. — Заткнись уже, очень тебя прошу.

В Инженерном корпусе — сумасшедший дом. Люди вопят, пытаются спуститься по лестнице с сумками, которые и приподнять-то не могут. Мы с Феликсом наткнулись на крошечную старушку, едва с нас ростом, она тащила потертый чемодан, и мы попытались ей помочь. Но чемодан все время открывался то с одной стороны, то с другой, все замки на нем были сломаны, и из него сыпалась одежда — носки, белье, рубашки. С виду эти рубашки никак не могли принадлежать старушке, мне показалось, они мужские. И она все что-то бормотала, ничего не разобрать — может быть, на незнакомом мне языке.

Пока мы добрались до тележки, она уже была доверху забита сумками. Кое-как мы упихнули вещи старушки обратно в чемодан, а чемодан засунули в щель между бортиком тележки и другим чемоданом, чтобы не открывался больше. Пришлось звать на подмогу Павла и Гануша, но в итоге тележка сдвинулась с места, и мы со скоростью примерно одна миля в час поехали к Гамбургскому корпусу, что возле пропускного пункта — Шлойзе.

Оглянувшись, я увидел, что тележка действует вроде магнита. За нами плелось по меньшей мере тридцать старух, все они выглядели до смерти измученными. И тут я подумал: постойте, какой смысл перевозить их в другой рабочий лагерь? Они и тут-то ничего делать не могли.

— Где она? — спросил я Феликса, который толкал тележку в паре со мной.

— Кто?

— Та старушка. У которой сломанный чемодан. Ее тут нет.

Не дожидаясь ответа Феликса, я отпустил тележку и побежал назад. Искал долго, но все же нашел — она сидела на скамейке, совершенно одна. Я сел рядом. Пахло от нее как от старой швабры. Я соображал, что ей сказать, но ничего не приходило в голову, да и вряд ли бы она ответила: она смотрела прямо перед собой, словно в трансе, крошечная голова склонилась набок.

Так что я посидел-посидел, а потом встал и побежал обратно к тележке.

— Смотри, вон Ила! — Карп взволнованно тычет в окно Шлойзе. — Ила! Ила!

Но Ила нас не слышит, слишком шумно вокруг.

— Ила! Ила!

По правде говоря, я и сам едва различаю вопли Карпа, хотя он стоит рядом со мной. По ту сторону, за окном, сотни человек; по большей части они сидят на полу, прижимая к себе вещи. Как в Выставочном зале пару месяцев назад. Только люди выглядят еще печальнее, хотя в ту пору я не думал, что это возможно. Похоже, все считают, что попасть на транспорт из Терезина еще страшнее, чем попасть на транспорт в Терезин.

— Ила! Ила! Ила! Ила! И-и-ила-а! — надрывается Карп, приложив руки ко рту.

Наконец Ила его услышал, подбежал к окну.

— Привет! — Он вцепился руками в широкий цементный подоконник.

Карп вытаскивает из кармана колоду карт и сует ее сквозь металлическую решетку.

— Держи. А то в поезде заскучаешь.

— Ага, спасибо. — Ила кивает.

— И я тут оставил тебе с обеда, — говорит Карп. — Вот.

Он протягивает Иле сильно смятую булочку.

— Не, не надо, — мотает головой Ила. — Маме какая-то женщина из пекарни целый большой хлеб дала.