Дневник обезьянки (1957-1982) - Джейн Биркин

Без даты

Посылаю тебе булавку, надеясь, что, вскрывая это письмо, ты уколешь себе палец,

и будешь вынужден думать обо мне целый день,

я хочу, чтобы ты проводил время без пользы, как оно провело меня[87].

* * *

Стихи

[88]

* * *

Все что нам осталось – пара лет

Пустых нетронутых неведомых

Все надежды, поиски, мечты

Мы все обретем – чтобы вновь потерять

Все.

* * *

Ничего не осталось

После нас – ничего

Ничего мы не породили

Никому не даровали дыхания

От нас не осталось ничего

Ни оболочки ни кости ничего

Что соединяло нас

Паутина разорвана, любовь ушла

Ушла не оставив и тени

Никто не прочтет, никто не скажет:

«Как они любили друг друга»

Остались слезы

Они бегут по лицу

По лицу которое было моим.

У него была девушка

Плакать не надо

Мы ничего не написали не доказали

Что были в ночи неразлучны

Что он говорил что любит меня.

Он любил меня недолго.

Все что от нас осталось – несколько фотографий

Но и они мутнеют

Мне не с кем вспоминать не с кем смеяться

Некому сказать я помню

Как пролетели годы.

От тебя не осталось ничего

Я забыла как это – быть с тобой

Мои мечты потускнели

Как выцвело все что осталось от тебя

Мы смеялись я уверена что мы смеялись

Но не осталось ничего

Это было давным-давно

Скоро я забуду его имя

А больше от него ничего не осталось

Призраки

Лежу без сна

Мечтаю о конце

Мечтаю о финале

Мечтаю о смерти

О как я боюсь тебя

Призраки призраки

О как я боюсь тебя

Глаза не спят

Уши не спят

Думаю о глухоте

Глухота знает все

Глухота грядет

О как я боюсь тебя

Призраки призраки

Помни что страх обновляет

Нервы не спят

Кровь жива

Пусть она свернется

Пусть свернутся вены

Пусть свернется сердце

О как я боюсь тебя

Призраки призраки

О как я боюсь тебя

Лежу без сна

Думаю как рушится кладка

Из кожи и крови

Лежу без сна

Кричу смерти

Кричу концу

О как я боюсь тебя мой призрак

О как я боюсь тебя

Уродец

Я любила его моего уродца

Я делила с ним столько мечтаний

Как ни с кем другим

Мой уродец

Пробуждал столько чувств и столько грехов

Как никто другой

Я любила его своего уродца

Любила сильнее чем знала сама

До кончиков ногтей

Начали сниться сны

Его печальное лицо взбиралось все выше

Не ведая границ не зная конца

* * *

Теперь ты ушел

Теперь я в это верю

Теперь я знаю

Ты не вернешься никогда.

Было время я бы тебя умоляла

Заклинала остаться

Снова любить снова пытаться

Простить и снова жить

Но теперь ты ушел

И я снова одна

Хорошо бы проснуться и сказать

Это был сон

* * *

Сижу в кровати с сигаретой

Дым ест глаза

Рот открыт а глаза закрыты

Плакать нет сил.

Я учусь курить

Как я ненавидела этот запах

Но теперь я его полюбила

Теперь он мне необходим

Я одна в сером тумане.

Прикуриваю еще одну

Лежу в постели голая.

Я все хочу тебе рассказать

Вывалить все чтоб тебя придавило.

Чтобы ты понял.

Но ты не поймешь.

Рассказать как я люблю

Как всегда любила тебя

Как я думала что может быть

Ты тоже любишь меня

Что ты хочешь меня целовать

Но ты меня не целовал.

Я хотела коснуться тебя обнять тебя поцеловать

Я женщина.

Быть сильной позволить тебе быть слабым.

Слишком много рассказать о себе

Но я не рассказала.

Мне казалось я вижу что ты плачешь

Может быть мы все начнем сначала

Но мы не смогли.

* * *

Пока я была у родителей, до меня дошел слух, что некий француз по имени Пьер Грембла проводит в студии Хью Хадсона[89] фотопробы. Я обедала с Габриэль в ресторане «Альваро» на Кингс-Роуд, как раз напротив студии, и оглянуться не успела, как в компании других девушек, олицетворяющих «свингующий Лондон», уже оказалась в очереди на пробы. Вроде бы меня заметил Джаст Джекин, который и сказал Пьеру, что нужная ему актриса сидит этажом выше в ожидании, когда ее вызовут. Спускаясь по лестнице, я заставила Пьера засмеяться. На мне была мини-юбка, и он отпустил замечание насчет моих ног, на что я ответила, что, если потребуется выпрямить мои кривые ноги, я готова на хирургическую операцию. Он предложил мне приехать в Париж на кинопробы, но я сказала, что в данный момент это невозможно, потому что у меня маленький ребенок. «Ну, тогда через несколько дней», – сказал он. Так я попала в его парижскую квартиру, где меня встретил его слуга-китаец. Мы репетировали три сцены: знакомство, признание в любви и разрыв – и это при том, что я ни слова не говорила по-французски. Я помню, что в машине, которая везла меня в дом номер 50 по набережной Пуэн-дю-Жур, я мечтала, чтобы мы попали в аварию, – ничего серьезного, просто чтобы у меня появился предлог не явиться на пробы, поскольку с моей стороны это было жутким нахальством – произносить текст на языке, которого я не знала. Прибыв на место, я стала свидетельницей того, как этот текст безупречно произносит Мариса Беренсон – изумительная актриса, впоследствии сыгравшая в фильме «Барри Линдон». Но вот подошла моя очередь спуститься по лестнице и сыграть сцену с моим партнером Сержем Генсбуром. Он окинул меня саркастическим и даже презрительным взглядом: что это за англичаночка в каком-то нелепом платье, которая бормочет свои реплики на языке, отдаленно напоминающем французский, и рыдает, смешивая эмоции, необходимые для роли, с личными переживаниями, чего он терпеть не мог. Позже он признавался, что плакала я очень хорошо, а он даже подсказал мне пару реплик, которые я забыла. Одним словом, он вел себя холодно и отчужденно, но вовсе не враждебно. И хотя он, как звезда, имел полное право наложить вето на выбор актрисы, он этим правом не воспользовался. Я ушла с Пьером. На бульваре Сен-Жермен его «порше», припаркованный напротив кафе, взорвали. Шел 68-й год. Я вернулась в Лондон. Вскоре мне позвонили и сказали, что я получила роль. Но выехать в Париж я не могла из-за начавшейся революции. Пассажирские самолеты не летали, хотя багаж иногда удавалось отправить. Так я отправила в Бурже пеленки Кейт. Мы с ней сумели добраться до Парижа только в июне.