Дальний приход - Николай Коняев

Еще тогда пчелиные рои улетели от людей, и все почему-то винили в этом мать Савушкина. Соседи грозились поджечь избу, а особенно усердствовал одноглазый Алексей. С навозными вилами бегал он под окнами хаты.

А по ночам бабушка приходила с погоста…

Садилась у порога, смотрела в печной угол пустыми глазами и все жаловалась, что холодно ей там, студено… Ой, как студено!

— Ты младенчику-то ноготь постригла, бабушка? — спрашивал Савушкин.

— Сгинь! Сгинь! — бормотала старуха. — Среди живых тебя нет, и среди мертвых отыскать не могу. Откуда такой взялся на нашу голову. Ой, Клашенька, не знаю, чего уж ты тогда в церкви удумала, а только не дело!

— Не была я ни в какой церкви, мама! — отвечала мать, пытаясь стереть кровь, текущую из распоротой навозными вилами груди. — Сколько раз говорено было, пока вы еще жили!

— Не знаю… Не знаю… — трясла головой старуха. — Тебе, Кланя, лучше знать, где ты была…

Под утро она исчезала, опасалась, как думал Савушкин, одноглазого Алексея с вилами.

Тогда и ложились спать, но не надолго, пока не собирались соседи палить избу.

И снова одноглазый Алексей гонялся с навозными вилами за матерью, и снова не выспавшийся, озябший Савушкин смотрел, как обкладывают соседи хворостом избу, и снова, сырой, не разгорался хворост, и соседи ругались, недобро поглядывая на Савушкина.

А потом мать то ли вышла замуж за одноглазого Алексея, то ли он запорол ее навозными вилами…

Этого Савушкин точно не помнил. Его погрузили на сани — стояла уже настоящая зима — и повезли в заснеженный лес.

В том лесу, в самой чаще стояло двухэтажное каменное здание.

Внизу находились классы, а наверху летала моль, выедая у спящих детей брови.

Под лестницей, возле кухни, стоял черный тазик. С виду он был неприметным, но это в нем — так шептались в детдоме! — бесследно исчезали дети. Иногда, тайком, Савушкин заглядывал в тазик, и ему казалось, что он различает там, в черноте, лица бабушки и матери, одноглазого Алексея и младенца, в тело которого — все ближе и ближе к сердцу! — врастает ноготь…

Когда Савушкин вырос, о своем детстве он вспоминал неохотно.

Впрочем, даже и близкие не настаивали. Чего вспоминать, если без отца, без матери вырос…

И так получилось, что и сам Савушкин начал забывать о деревне, о бабушке, приходившей по ночам с кладбища, об одноглазом Алексее, что гонялся с навозными вилами за матерью…

И наверное, забыл бы и не мучился больше сомнениями: есть он на свете или нет его вообще, но вот к господину Савушкину — человеку, уверенно держащему себя и в нашей беспокойной жизни, ночью снова явилась детская старуха с заржавевшим железным зубом…

Господин Савушкин спал у себя в кабинете, но в квартире находилась жена, дети, и, открыв глаза и увидав старуху, Савушкин прежде всего испугался за них.

К счастью, старуху не интересовали ее правнуки.

— Вот ты где… — скрипуче сказала она. — А я тебя нигде найти не могла. У мертвых тебя тоже нет…

— Что вам от меня надо? — вставая с дивана, спросил Савушкин.

— Спокоя хочу… — старуха смотрела на Савушкина, но смотрела мимо. — Устала я очень, внучек… Не будет спокоя, покуда тебя не найду.

— Нашла ведь… — попробовал усмехнуться Савушкин, но старуха перебила его.

— Откуль нашла? — заругалась. — С какого лешего?

— Так у кого же ты сейчас сидишь тогда? — уже не пытаясь улыбнуться, сказал Савушкин.

— Коли б ведала я, тогда бы и сказала. И не мучилась бы…

Из старухиных глаз потекли земляные слезы.

Чтобы не смотреть на старуху, господин Савушкин сел за письменный стол. Машинально взял ручку, словно собирался подписать чек, потом поморщился и отбросил ненужный «паркер»…

— Что же я должен делать, по-вашему?

— А к матери съезди… Выпытай, что ей ведомо, чего она тогда в церкви с младенчиком отчудила…

— Разве мама жива еще?

— Дак живет ведь… — вздохнула старуха. — Внучонка моего заспала, а самой чего сделается… Поезжай… И это с собой возьми!

Старуха шагнула к столу и тут же исчезла, словно ее и не было. Только на письменном столе ножницы заржавевшие остались. Те самые, которые Савушкин в гроб старухи засунул.

Деревню свою, будто его вел кто, Савушкин разыскал легко.

— Не к знахарке едете? — поинтересовалась у него пожилая женщина на автовокзале и, не дождавшись ответа, принялась расхваливать «специалистку». — Очень отзывчивый она человек. Если есть на чем ехать, обязательно поедет, не откажется. А вы что, без машины?

— Издалека я… — коротко ответил Савушкин.

— Ну, ничего, не страшно… — утешила его словоохотливая собеседница. — Так она тоже помогает. К нам-то тоже не ездила ведь… У нас тогда скот не водился, дак мы и поехали к ней. А она и слушать не стала. «Знаю, — говорит. — Давно ждала вас. Хлев у вас, милые, худой. На другое место его перенести надо… А когда перенесете, смотрите, чтобы три дня из дому ничего не отдавали. Не забудьте, смотрите. Посылать-то сильно будут»… Вот ведь какая она…

— И посылали? — спросил Савушкин.

— Дак посылали, как же… Столько страху натерпелись… На третий-то день пришла женщина и говорит: гуси мои у вас. Надо было этой бабе по носу дать, кровь пустить, но я на работе была, а мои не сообразили, чего делать…

От остановки автобуса, как объяснила словоохотливая попутчица, Савушкину нужно было идти по размятой лесной дороге.

Лес показался знакомым ему.

Савушкин шел и знал, что сразу за опушкой начнется болото…

И действительно… Вышел на опушку и увидел впереди болото с редкими, кривыми и низенькими, как будто освещенными лунным светом березками.

Мимо ворчащей лягушачьими голосами топи прошел Савушкин к домам. Было тихо, только на задворках звучал тоскливый женский голос:

— Ходя! Ходя! Иди ко мне, ходя!

Голос этот Савушкин слышал отчетливо, но саму женщину так и не увидел.

Деревня оказалась пустой.

Заглянув в несколько окон, Савушкин понял, что деревня давно брошена. В полумраке комнат валялись на полу брошенные вещи, словно хозяева в спешке бежали отсюда.

— Наверное, зона тут… — пытаясь не волноваться, пробормотал Савушкин. — Радиация… Или еще чего… Жалко, что дозиметр не взял…

Звук собственного голоса показался ему странным. Все было странным. Жутковато было идти по пустой деревне, наполненной хлопаньем ставней, голосами репродукторов, рассказывающих о новых успехах демократии в Москве…

Неожиданно Савушкин остановился. Он стоял перед полуобгоревшей избой, в которой — это Савушкин точно помнил! — и жил когда-то.