Дальний приход - Николай Коняев

— Ну что ж? — сказала Варя. — Уже одиннадцатый час. Пошли.

И она обняла подругу, успокаивая ее.

— Девушки? — раздался тут за спиной голос. — А вы не меня ждете?

Лиза вскрикнула. Варя обернулась. Перед нею стоял коренастый, уже начинающий лысеть мужчина. Широкое лицо его можно было бы назвать добродушным, если бы не взгляд, который все время ускользал в сторону.

Варя брезгливо поморщилась. Не любила она таких вот, повсюду липнущих со знакомствами мужиков. Ясно, какого знакомства им хочется. Только вначале бы в зеркало посмотрели…

— Отвали, дядя! — сказала она и хотела добавить, дескать, не для тебя, дядя, цветем, посмотри в зеркало и сам сообразишь…

Но не успела.

Лиза вдруг вырвалась из ее рук и побежала… И Варя сразу позабыла про сладострастного незнакомца, рванула следом за подругой.

Мимо темного, как уголь после пожара, Крылова, мимо пруда, на зеленом берегу которого выгибали длинные шеи белые лебеди, а вокруг них, похожие на тараканов, копошились голуби, пробежали девушки. Выскочив из Летнего сада, Лиза перебежала по мостику через Фонтанку.

Варя догнала ее, когда Лиза уже сворачивала на Моховую.

— Постой! — задыхаясь, проговорила Варя. — Чего ты испугалась, сумасшедшая? Это же обычный мужик из тех, что повсюду пристают… Ну! Чего ты дрожишь вся?

— Эт-то… — заикаясь от страха, ответила Лиза. — Эт-то сосед наш… Из соседнего подъезда…

— Тем более… — засмеялась Варя. — Скажи ему, что он облысеет скоро… Коренастые все быстро лысеют…

— Он не облысеет уже… — тихо проговорила Лиза. — Его в прошлом месяце похоронили…

Все или почти все в жизни знал Савушкин и только одного не мог выяснить — жив ли он сам, существует или нет на свете…

В такое трудно поверить, но Савушкин и не делился ни с кем своими сомнениями — ни с женой, ни с детьми, ни с товарищами по работе. Да и что рассказывать, если и сам Савушкин не знал: с ним это было или привиделось во сне, примерещилось в детских страхах…

Черные глаза опаснее серых и голубых…

Если ворон на крышу хаты сядет — к покойнику…

А браниться на Егорьев день — обязательно громом убьет…

О таком женщины — одна вроде матерью была, а другая, постарше, бабушкой — часто с соседками говорили. Еще бабушка — морщинистая, с голубыми на темно-коричневом лице глазами — все ворчала на мать, дескать, ничего та не знает, что в былое-то время, услышав первый раз по зиме гром, девушки умывались с серебра, чтобы стать красивыми, а в реке тогда железица водилась — поешь ее и сойдешь с ума…

— А откуда мне помнить, мама? — слабо защищалась мать. — Я и не жила тогда…

— С какого лешего не жила? — ворчала старуха. — Кто же жил, если не ты?

Бабушка не любила, чтобы перечили ей, и целыми вечерами — а вечера в той деревне долгими были, темными, зимними — попрекала мать, дескать, заспала она ее внучка, Алешеньку…

— Опять вы за свое взялись, мама! — сердилась мать. — Как я заспать его могла, если вон он сидит, кашку кушает…

И она обнимала Савушкина, только руки ее сквозь него проходили…

Но старуха не видела этого, уставившись голубыми глазами в темный печной угол, бормотала, что, когда случилась беда, три ночи кряду стояла дочерь в церкви, очертившись мелом…

— В перву-то ночь, когда принесли тебе показать Алешечку, выдержала ты, не вышла из круга. И во вторую ночь, когда щипали Алешечку, поднимали вверх ножками, заставляя плакать, удержалась… Утром-то еле добрела до хаты и на пороге рухнула… Весь день в постели билась… Ой, как голосила ты тогда, что не пойдешь больше в церковь… Но к вечеру притихла и, когда темнеть стало, отвели тебя под руки, закрыли в церкви на последнюю ночь…

И в тую-то ночь времени уже не теряли они…

Вытащили из гроба Алешечку и начали щипцами рвать… Вот ты, Кланя, и не выдержала тогда, вышла из круга. Я не осуждаю тебя, Кланюшка… Каменное сердце надо было иметь, чтобы такое выдержать…

— Нет! Вы сами, послушайте, мама, что вы говорите… — бледнея лицом, говорила мать. — Что вы, в самом деле, говорите, мама, я не знаю!

— Тебе, конечное дело, лучше знать, Кланюшка, — миролюбиво соглашалась бабушка. — Мое дело тут сторона… В тую ночь ты в церкви стояла, не я… Не буду врать, не знаю, чего ты своим умом удумала там…

И когда мать заливалась слезами, бабушка начинала петь, укачивая Савушкина…

Вот я выточу, выточу саблю вострую

Да разрежу твою белу-то грудь…

Посмотрю на ретиво сердце

Не белее оно черного бархату…

Тоскливо, как шум метельного ветра, как вой голодных волков, звучал над колыбелью голос.

Под эти песни и засыпал Савушкин, а во сне вставал и в одной рубашоночке выходил за хлевы, где бродила по весенней земле огородов старуха с крысиной мордой, сеяла по грядам полынь.

Иногда во сне Савушкин забирался совсем далеко, в темную, глухую чащобу.

Кикиморы в лесу ухали, длилась и не кончалась протухшая комарами жаркая летняя ночь и — издалека было слышно! — страшно кричал на погосте младенец-мертвец — мучил его врастающий в тело ноготь.

От этого страшного крика и просыпался Савушкин.

Просыпался в своей колыбельке, весь мокрый, перепачканный сырой осенней землей…

— Ишь, вывозился как… — переодевая его, ворчала бабушка. — Опять в лесу был?

— В лесу, бабушка…

— Носит тебя нелегкая. Лес — в небо дыра!

— Почему дыра, бабушка?

— Дак потому и дыра, что дыра… Дерево крик унимает.

С утра старуха узнавала Савушкина, но к вечеру забывала все.

— Свят! Свят! — жалобно бормотала она, увидев Савушкина. — Ну, ложись тогда в постельку. Я про сабельку тебе спою… С сабелькой-то в лесу легче…

Долгими и темными были зимние ночи…

А по весне ухали в чащобе кикиморы, длилась и не кончалась протухшая комарами ночь, и только под утро, когда развеивало ветерком душный сон Савушкина, переводили дыхание лесные чудища…

И только ворочался в сосновом гробу на погосте младенец-мертвец — всю осень мучил его врастающий в тело ноготь.

А потом все кончилось…

Косматой тучей вышла из-за стога баба, встала над поскотиной — полился нескончаемый, холодный дождь. Сыро и холодно стало в полях, что-то промелькнуло там, пробежало серым зайчишкою.

У бабушки от железного зуба ржа по телу пошла, лицо покрылось серыми пятнами, скоро умерла бабушка, наказав, чтобы похоронили ее на погосте, рядом с младенцем заспанным…

Пока гроб в избе открытый стоял, Савушкин засунул в гроб ножницы для младенца — очень больно ноготь в сердце врастал…