Я родилась рабыней. Подлинная история рабыни, которая осмелилась чувствовать себя человеком - Харриет Джейкобс

Порой, когда хозяин обнаруживал, что я по-прежнему отказываюсь принимать то, что он именовал добрыми предложениями, он угрожал продать моего ребенка. «Может, хоть это тебя смирит», – говорил он.

Смирит меня! Да разве я уже не была смиреннее праха? Но его угрозы надрывали сердце. Я знала, закон дает ему власть их осуществить; ибо рабовладельцы достаточно хитроумны, чтобы возвести в закон правило «дитя да последует юридическому состоянию матери», а не отца, таким образом позаботившись, чтобы распущенность их не мешала их же жадности. Эта мысль побуждала меня еще крепче прижимать к сердцу невинное дитя. Ужасные видения мелькали в разуме, когда я думала, что сын мой вполне может попасть в руки торговца рабами. Я рыдала над ним и говорила: «О дитя мое! Может, они оставят тебя умирать в какой-нибудь холодной хижине, а потом бросят в яму, как собаку».

Когда доктор Флинт узнал, что я снова стану матерью, он безмерно разгневался. Выбежал прочь из дома и вернулся с ножницами для стрижки овец. У меня были красивые, густые волосы, и он часто попрекал меня гордыней из-за того, что я красиво их укладывала. Он срезал с моей головы все до единого, непрестанно бушуя и сыпля ругательствами. Я ответила на одно из его оскорблений, и он ударил меня. За несколько месяцев до этого он спустил меня с лестницы в припадке бешенства, и полученные мною травмы были столь серьезны, что я много дней лежала в постели без возможности перевернуться. После того случая он сказал: «Линда, Богом клянусь, я больше никогда не подниму на тебя руку», – но я знала, он позабудет об обещании.

Узнав о моем положении, он стал подобен беспокойному духу из адской бездны: приходил каждый день, и я подвергалась таким оскорблениям, каких не сможет описать ни одно перо. Я не стала бы повторять их, даже если бы могла – слишком они были низкими, отвратительными. Я пыталась, насколько могла, утаить их от бабушки. Я знала, у нее и без того достаточно печалей в жизни, чтобы переживать еще и из-за моих страданий. Когда она видела, что доктор жестоко обращается со мной, и слышала, как изрыгает богохульства, от которых у любого человека мог отняться язык, ей не всегда удавалось сохранить хладнокровие. С ее стороны было естественным материнским поступком пытаться защитить меня, но от этого становилось только хуже.

Когда мне сказали, что мой новорожденный ребенок – девочка, на сердце стало тяжело, как никогда. Рабство ужасно и для мужчин, но куда ужаснее для женщин. Вдобавок к бремени, общему для всех, на них обрушиваются несправедливости, страдания и унижения, коим подвергают лишь рабынь.

Доктор Флинт поклялся, что заставит меня страдать до последнего дня за новое преступление против него, как он это называл; и пока я была в его власти, он держал слово. На четвертый день после рождения дочери он внезапно вошел в мою комнату, велел мне встать и принести ему дитя. Сестра милосердия, которая заботилась обо мне, вышла, чтобы приготовить что-нибудь поесть, я была одна. Выхода не было. Я поднялась, взяла на руки ребенка и подошла к нему. «А теперь стой здесь, – сказал он, – пока я не велю тебе убраться!» Моя девочка была похожа на отца и на покойную миссис Сэндс, свою бабушку. Доктор это заметил, и пока я стояла там, дрожа от слабости, он обрушил на нас все гнусные эпитеты, какие только мог придумать. Даже ее покойная бабушка в могиле – и та не избегла проклятий. Посреди потока поношений я упала в обморок к его ногам. Это привело его в чувство. Он забрал ребенка из рук, уложил на постель, плеснул мне в лицо холодной воды, поднял и сильно потряс, чтобы вернуть в сознание прежде, чем кто-то войдет в комнату. Как раз в этот миг вошла бабушка, и он поспешил прочь из дома. Я пострадала от последствий его отношения, но просила близких дать мне умереть, чем послать за доктором. Ничего я не боялась так, как его присутствия. Мне удалось выжить, и я была рада – ради малышей. Если бы не эти узы, привязывавшие меня к жизни, я была бы рада избавлению, которое несет смерть, хоть и прожила на свете всего девятнадцать лет.

Меня мучило то, что дети не имели законного права носить фамилию. Их отец предлагал дать им свою, но, как бы мне ни хотелось принять предложение, я не смела, пока был жив хозяин. Более того, я знала, что при крещении фамилию им не дадут. Но на христианское имя они, по крайней мере, имели право, и мы решились назвать дорогого сына Бенджамином – в честь моего дяди, который был теперь далеко.

Бабушка принадлежала к церкви и очень хотела, чтобы детей окрестили. Я знала, доктор Флинт это воспретит, и не осмеливалась даже спрашивать. Но удача была благосклонна. Доктора вызвали к пациенту, жившему в другом городке, и он должен был отсутствовать все воскресенье. «Час настал, – сказала бабушка, – мы возьмем детей в церковь и попросим окрестить их».

Когда я вошла в церковь, воспоминания о матери нахлынули, и я ощутила смирение духа. В эту церковь она привела меня на крещение, и у нее не было никаких причин стыдиться. Она была замужем и имела законные права, которые рабство дозволяет иметь рабыне. Обеты были священны хотя бы для нее, и она никогда их не преступала. Я радовалась, что ее больше нет на свете и она не знает, насколько иные обстоятельства крещения ее внуков. Почему моя судьба так отличалась от судьбы матери? Ее хозяин умер, когда она была ребенком, и она оставалась с хозяйкой, пока не вышла замуж. Она никогда не была во власти хозяина и таким образом избежала одного из зол, которые обычно выпадают на долю рабынь.

Когда дочь должны были крестить, бывшая хозяйка отца подошла ко мне и предложила дать ей свое христианское имя. К нему я прибавила фамилию отца, который сам не имел на нее законного права, ибо дед с отцовской стороны был белым джентльменом. В какой запутанный клубок превращаются генеалогии рабства! Я любила отца, но мне было безумно стыдно, что я вынуждена дать его фамилию собственным детям.

Когда мы вышли из церкви, бывшая хозяйка отца пригласила меня к себе. Она собственноручно надела на шейку моей малышки золотую цепочку. Я поблагодарила ее за доброту, но этот символ мне не понравился. Я не хотела, чтобы какая-либо цепь была надета на мою дочь, пусть даже звенья ее будут из чистого золота. Как истово я молилась о том, чтобы ей никогда не пришлось ощущать тяжесть рабской цепи, чье железо впивается в душу!

Дети росли замечательно быстро, и доктор Флинт часто напоминал с ликующей улыбкой: «Эти отродья однажды принесут мне немалую сумму денег».

Я думала про себя, что, помоги мне Бог, они никогда не попадут в его руки. Мне казалось, я предпочту увидеть их убитыми, чем отданными во власть ему. Деньги на освобождение меня и детей можно было добыть, но я не имела никакого преимущества от этого обстоятельства. Доктор Флинт любил деньги, но власть больше. После многих обсуждений друзья решились предпринять еще одну попытку. Был один рабовладелец, который собирался переехать в Техас, и ему дали поручение купить меня. Он должен был начать торг с девятисот долларов и подняться до тысячи двухсот. Хозяин отверг предложения. «Сэр, – сказал он, – она мне не принадлежит. Она собственность моей дочери, и я не имею права ее продать. Я подозреваю, вы явились ко мне от ее любовника. Если так, можете передать, что он не сможет купить ее ни за какие деньги – как и ее детей».