Ивановна, или Девица из Москвы - Барбара Хофланд

Иногда он говорил:

«Не плачьте обо мне, Ивановна. Подумайте, насколько больше я страдал бы, видя, что вы принадлежите другому. Сколького я в этом отношении избегаю, вы можете понять, наблюдая ближе, в нашей нынешней ситуации, мою преданность вам. И, принимая во внимание, что со дней моего отрочества я лелеял эту привязанность, которая, я понимаю, так сильно привлекает вас во мне теперь, что вы почти удивлены тем, что когда-то могли отвергнуть меня. Но не ошибайтесь в своих чувствах, Ивановна! Вы испытываете ко мне не любовь, но жалость и уважение. Большего я и не прошу. Любое более пылкое чувство убывает с приближением смерти. И все же не покидайте меня, Ивановна! Позвольте мне слышать ваш голос, осчастливьте меня вашими молитвами до самого порога могилы».

Когда я думаю об этом бесценном человеке, мое истинное утешение состоит в том, что как бы ни было мне больно, я выполнила его просьбу, и душа Ментижикова отправилась в свой вечный путь из рук Ивановны.

За эти дни наш дедушка впал в своего рода паралитическое оцепенение, из которого редко выходил, разве чтобы немного попить. Он мало говорил, а если и говорил, то крайне неразборчиво, но я его понимала и благодарила Небеса за то, что в его словах не было ни боли, ни печали. Временами дедушка просто открывал глаза и неотрывно с любовью смотрел на меня, немного отпивал то, что я подносила к его губам, и снова погружался в счастливую летаргию.

Однако это состояние, каким бы благотворным и желанным оно ни было для страдальца старика, не было таковым для его молодой сиделки. Со смертью Ментижикова иссяк источник, придававший мне силы, и теперь никто более не призывал меня оказать поддержку, я не могла поддерживать и себя. День за днем я льстила себя надеждой, что твое доброе сердце отыщет меня, хотя понимала, что у меня нет способов известить тебя о своем положении. Ужас перед риском оказаться за пределами моего убогого жилища теперь охватил меня больше прежнего. Тщетно я искала себе утешения. И таким было мое ощущение горя и безнадежности, что я признательна была окружавшим меня несчастным созданиям, благодаря им я забывала о своем отчаянии, поскольку за ними требовался уход и они были счастливы моему проявлению человечности. И, без конца требуя внимания, они тем самым мешали мне вспоминать о прошлом и со страхом думать о будущем.

Вскоре после смерти бедного Ментижикова в госпитале прибавилось множество новых страдальцев, и иностранцев, и русских. И так много горя скопилось вокруг меня, и настолько я была не в состоянии облегчить его, что, несмотря на мои страхи, меня искушало желание пробраться в наш дворец, чтобы раздобыть там вино, одежду и другие необходимые вещи из тех, что оставались в наших запасах. Тщетно я выискивала попутчика для этой рискованной экспедиции. Нашего любезного доктора отозвали, и здесь воцарились ненависть и враждебность, и сам язык смерти был полон проклятий. Проявление сочувствия, невзирая на национальность потерпевшего, ушло, а усилившаяся жестокость французов как нации ожесточила сердце каждого русского против отдельного француза. Поэтому любой вошедший француз становился объектом для проклятий и целью для мести.

О чем я сокрушаюсь более всего, так это о том, что нашей молодежи, только входящей в жизнь, приходится взрослеть в этом страхе. Те, кто несколько месяцев тому назад воспринимали все вокруг с доверием невинности и любовью, вынуждены теперь жить своим умом, судить и решать за себя. Хитрость стала их силой, обман — их защитой, поскольку горе научило их подозрительности, а нужда ожесточила их сердца. Они сохранили достаточно чувствительности, чтобы считать себя несчастными, но не сберечь свою добродетель. Ах! здесь есть о чем поразмышлять думающему человеку!

С каким же вниманием и неустанной бдительностью должны наши просвещенные правители взяться за восстановление разрушенной системы человеческой нравственности!

Прости мне мое отступление, милая моя Ульрика! Ты должна понять, что мое сознание подвержено общей заразе. И правда, если верно, что нам следует мерить жизнь скорее пережитыми впечатлениями, нежели отрезком времени, то твоя Ивановна прожила уже тысячу лет — испытав самые ужасные превратности судьбы, обретя самые ужасные познания о человеческом горе.

Каких только рассказов о всяческих несчастьях я не наслушалась! Каких только слез отцов, возлюбленных и мужей я не была свидетелем! Каких только печальных историй не изливали в мои уши! Каких только призывов к сочувствию не обращали к моему сердцу! Мне казалось, что все невзгоды человеческие скопились в одном-единственном месте, ибо никакая сила воображения не могла бы превзойти то, что было представлено здесь во всех своих видах. И все-таки каждый из этих несчастных знал других, страдающих еще больше, чем они сами, потому что ко всем прочим бедам добавлялась у них та, что одна стоила многих — они были бездомными скитальцами.

Прости меня, Ульрика! Этим вечером не могу больше писать, но продолжу свое повествование при первой же остановке на отдых. Мой разум сбит с толку от такого обилия варварства и страданий, и мне нужно немного отдохнуть, прежде чем продолжить мой небольшой рассказ. Впрочем, я не закончу письмо, не выразив тебе самой теплой благодарности за то, что ты познакомила меня с этим благородным англичанином, он стал тем настоящим другом, которому умирающий Ментижиков вверил бы меня. Увы! Мое доверчивое сердце даровало святое имя друга совсем другому. Ах! Мой пропавший, мой любимый Фредерик! Могла ли я подумать, что пожелаю иметь какого-то друга, кроме тебя! Могло ли мое робкое сердце предположить, что я брошусь под защиту иностранца и буду благодарна ему за его человеколюбие! Я, которая совсем недавно жила под защитой родителей, в окружении друзьей, боготворимая поклонниками, взлелеянная на руках фортуны и избалованная изъявлениями восторга, та, кому в мечтах рисовались одни лишь картины счастья, — как я изменилась! как я растерялась, Ульрика!

И все же у меня осталась моя сестра — быть может, и брат мой жив. Я побоялась спрашивать о нем, поскольку на сей предмет ты хранишь молчание. Возможно, мы обе испытывали одинаковый страх, и наши опасения причинить боль другому помешали нам получить ту долю облегчения, которую дарует неопределенность. Все, что я узнала от Ментижикова, сводится лишь к одному — что Александра направили на службу довольно далеко от основной армии, в то время как другу его выпал более суровый жребий — оборонять и потерять свой родной город.

Еще раз прощай! Не смею продолжать вереницу мыслей, которые снова тревожат истерзанное сердце твоей трепещущей от страха

Ивановны.

Генерал граф Федерович супруге Ульрике

Минск, 25 нояб.

Я искренне поздравляю тебя, моя любовь, с тем, что ты получила почти выздоровевшую нашу дорогую Ивановну, и присоединяюсь к твоей благодарности храброму англичанину, который нашел твою сестру, преодолев столько опасностей. Поздравляю тебя также с известиями, которые я только что услышал о нашем дорогом Александре, выжившем после ужасных ран, полученных им в отчаянной схватке. Вероятность сего была так мала, что до сей поры я хранил болезненное молчание в отношении него, перед тем как исполнить свой долг и объявить о его судьбе. Александру все еще неизвестна судьба его семьи, так как он не в состоянии перенести подобное известие. Но прежде всего, моя дорогая жена, призываю тебя порадоваться тому, что Господь благоприятствовал успеху русских войск в военных делах, что французская армия ныне представляет собою изувеченные останки того грозного чудовища, которое несло разрушение на своем пути и угрожало стереть Россию с лица земли. Теперь мы повсюду побеждаем и имеем основания надеяться, что тиран, причинивший все это зло, вскоре угодит в наши руки. Атаман Платов предлагает свою дочь, с огромным приданым, воину, которому удастся поймать негодяя. Платов — храбрый человек, и донские казаки готовы служить ему по первому зову. Если принять во внимание, что трудности наших врагов превышают наши собственные, то теперь наша армия благополучна. Ради этого каждый день приходится много и тяжело трудиться, и потому трудно выбрать время даже для короткого письма. Как приятно будет отдохнуть в твоих объятьях, моя милая Ульрика! Лишь одному Господу Богу известно, как страстно желаю я осушить твои слезы. Солдат на службе не может разглагольствовать, моя любимая, но он способен чувствовать. Прощай! Обними за меня нашего мальчика и научи его лепетать имя своего отца и своей страны. Засвидетельствуй мою самую искреннюю любовь нашей милой сестре. Не забывай упоминать меня в своих молитвах! И напоминай себе снова и снова, как сильно ты любима твоим верным