Ивановна, или Девица из Москвы - Барбара Хофланд

Прощай, Ульрика, завтра я продолжу письмо, а сейчас больше не в силах писать, голова кружится, пера не вижу, потому что глаза заливают слезы. Но нет страха у меня, сестра. Тот, чья вечная доброта до сих пор оберегала меня, даст мне сил соединиться с тобой. Посыльный сообщит тебе, что теперь враг сам страдает от зла, которое он и причинил, и положение французской армии весьма прискорбно. Но увы! в то время как я должна радоваться освобождению моей страны от этих жестоких злодеев, я не могу не горевать о том, что никакое будущее благополучие не вернет нам тех, кто ушел навсегда, — с поля славы мертвого не поднять.

Часть этих слез, и какая большая часть! пролита по Фредерику — увы! Да поможет тебе Господь, моя милая Ульрика, никогда не знать вдовьих печалей, об этом постоянно молится твоя сестра.

Всегда нежно любящая тебя

Ивановна.

Сэр Эдвард Инглби

графине Федерович

Москва, 5 нояб.

Мадам,

Я не могу допустить, чтобы посыльный, который имеет счастье доставить вам известие о вашей сестре, леди Ивановне, уехал отсюда, не имея при себе письма, в котором я выражаю свое почтение к вам. Сказать, что в леди Ивановне я нашел все, что только может представить себе молодой человек, ценящий красоту и выдающиеся человеческие качества в самых романтических своих полетах фантазии, слишком мало, чтобы выразить мои чувства. При всем ее совершенстве, природных качествах ума, она наделена еще и совокупностью такой мягкости и силы, такой наивности и мудрости, в ней так счастливо сочетаются величавость и женственность, что я теряюсь, не зная, то ли восхищаться ею, то ли жалеть ее.

Будьте уверены, что, испытывая такие чувства, я, несомненно, буду тщательно оберегать вверенную мне драгоценность. При этом меня охватывает беспокойство из-за того, что нам не удастся скоро уехать, поскольку должно пройти еще несколько дней, прежде чем мы сможем отправиться в путь. Думаю, нет смысла скрывать от вас, что ваша сестра весьма нездорова. Теперь, когда почти все французы ушли, я пытаюсь восстановить несколько комнат во дворце, придать им жилой вид, чтобы вскоре перевести туда леди Ивановну и ее немногочисленное окружение. Некоторые из тех немногих людей графа Долгорукого, кто не разделил участь своего храброго господина в той злосчастной битве, каждый день являются сюда, и я рад, что могу раздать им ваши подарки. Но этим людям становится все хуже и хуже, и я не представляю, как они, несчастные, переживут столь суровые холода. Страдания этих людей, усиленные сейчас жестокостью зимы, невозможно представить. Однако много есть и таких, кто, покидая лазареты, тут же отправляется в армию, словно им нужна лишь такая жизнь, которую можно посвятить служению родине.

Воздержусь от того, чтобы рассказывать вашей милости о тех особых обстоятельствах, в которых я нашел вашу сестру, полагая, что придет время и она сама все вам расскажет. Не буду торопить события, понимая, что даже напряжение от писания может ей навредить. Думаю, мы скорее в состоянии переносить муки от какого-то одного сильного чувства, нежели от соперничающих эмоций. Ибо даже удовольствие, которое ваша сестра, должно быть, испытала, получив ваши письма, а также осознание того, что рядом с ней находится друг, каковой, я надеюсь, она знает, посвятил себя служению ей, кажется, вывело ее из равновесия и вызвало ощущение слабости, которое, несомненно, было и прежде, но не проявлялось столь болезненно. Когда я приближаюсь к ней, она вздрагивает и просит меня говорить об Ульрике, но, как только я произношу ваше имя, она начинает плакать. Хотя пылкая любовь пронесла бы ее через любое препятствие, чтобы только обнять вас, тем не менее, когда я говорю об отъезде в Петербург, она восклицает: «Неужели я должна покинуть прах моих любимых родителей? — и тут же заливается слезами. Однако при всех ее горьких переживаниях она явно старается обрести смирение и потому ищет утешения в исполнении религиозного долга и обращается к Небесам с искренним доверием и робкой надеждой. Леди Ивановна так настрадалась, претерпела столь жестокие лишения, что, как бы ни воздействовали на нее здравый смысл или религия, необходимо все-таки время, чтобы к ней вернулось самообладание и окреп ее организм. Вдобавок нежнейшая забота и любовь друзей окажут свое благотворное влияние, успокоят ее и восстановят ее физические силы.

Счастливы, трижды счастливы будут те, кому достанется эта божественная миссия! Орошать целительным бальзамом такое сердце, возвращать к жизни увядший было цветок и просить его цвести с обновленной красотой и вечным блаженством — было бы сладчайшим занятием для отзывчивой души и удовольствием, даже слишком великим, чтобы человеческое создание могло уповать на него.

Простите меня, мадам, если я слишком пылко выражаю свое восхищение вашей любимой сестрой. Уверяю вас, мое восхищение основано на самом глубоком уважении, и я никогда не выкажу ни единого чувства к ней, которого не мог бы испытывать брат, до тех пор пока не буду иметь божественного удовольствия передать леди Ивановну под протекцию ее сестры. Бесконечно преданный вам

Эдвард Инглби

Ивановна Ульрике

Руины Москвы, 12 нояб.

Дорогая Ульрика, мои последние обязанности в Москве теперь исполнены! И я готова найти убежище в твоих объятьях. Но должно пройти еще немало часов, прежде чем будет готов мой экипаж, и ехать я буду медленно. Потому отправлю тебе оставшуюся часть моей печальной истории в качестве вестника моего приезда.

Наступил день, и взору моему представилась самая ужасная картина, на которую только способно воображение. Повсюду лежат тела погибших, покрытые страшными ранами, кое-кто, кажется, еще дышит, будто в предсмертной агонии. Лица, черты которых я хорошо помнила от рождения, лица моих дорогих друзей детства, теперь окровавленные и изуродованные, приводили в ужас, и сердце разрывалось от боли. У меня не осталось желания мстить, не то ненависть и жажда мести утешили бы меня в горе. Везде, где бушевала битва, я обнаружила, что на каждого павшего русского приходится более трех вражеских трупов. Среди убитых было и несколько женских тел, и все они лежали в окружении врагов, разделивших с ними их участь. Но в галерее передо мной предстало самое страшное доказательство доблести и преданности нашего маленького отряда, ибо здесь они сражались, окружив своего любимого, боготворимого ими господина.

Случись такое два дня назад, всего каких-то два дня, от подобного зрелища, Ульрика, кровь застыла бы у меня в жилах, отнялись бы руки и ноги, и одного взгляда на это хватило бы, чтобы сделать меня такой же беспомощной, какими были окаменевшие трупы вокруг. Но, увы! Теперь я знаю смерть в самом страшном ее виде. Ужасная развязка укрепила мой дух и повлияла на мой характер. Я призвала к себе остатки своих домашних. Все они, как я и сама, были поглощены собственным горем, поиском тех, кто им дороже остальных, и все-таки каждый был готов отложить свои поиски ради меня. И я с твердым взглядом, хотя и с дрожью во всем теле, помогала им передвигать одно за другим тела русских людей, пока не нашла своего отца.