Волшебный корабль - Робин Хобб

Первую смерть своего раба она увидела вскоре после полудня… Шла погрузка; шла медленно, через пень-колоду. Восточный ветер развел короткую острую волну, а на горизонте начала расти стена облаков — верный признак шторма назавтра. Рабов вереницами перевозили на шлюпках к месту якорной стоянки «Проказницы» и заставляли влезать по штормовому трапу, спущенному с борта. Дело двигалось туго. Иные рабы были слишком замучены, другие боялись отвесной веревочной лестницы, третьи просто слишком неуклюже с непривычки перебирались с пляшущей шлюпки на трап и далее на качающееся судно… Но тот раб умер не из-за оплошности, а потому, что сам того захотел. Он добрался уже до середины трапа, двигаясь медленно и неловко из-за оков на ногах… А потом неожиданно расхохотался.

— На что мне длинная дорога? — крикнул он громко. — Выберу-ка я короткую!

Отпустил руки и шагнул вниз. Он камнем упал в воду, и увесистая цепь сразу потащила его вниз. Он уже не мог бы спастись — даже если бы в последний момент передумал.

Внизу, на дне, глубоко под килем Проказницы, тотчас зашевелился, расплетаясь, клубок морских змей… Она чувствовала, как они извивались и били хвостами, споря за кусок мяса… Морская вода, омывавшая ее корпус, на миг смешалась с человеческой кровью… Ужас, охвативший Проказницу, еще усилился, когда она поняла — люди на ее палубах даже не заподозрили, что произошло под водой.

— Там, внизу, змеи! — крикнула она им. Но ее предупреждениям вняли не больше, чем мольбам рабов, загоняемых в трюмы.

После самоубийства невольника рассерженный Торк велел связывать рабов вместе веревкой во время подъема по трапу. И не уставал мстительно напоминать им: мол, всякий, кто еще вздумает прыгать, будет отвечать перед своими товарищами по веренице. Больше не вздумал никто. С чем Торк, наверное, себя поздравлял…

В трюмах Проказницы дела обстояли еще плачевнее. Дыхание рабов было напоено страданием; несчастье невидимой тучей наполняло корабли изнутри. Невольников набивали в трюмы, как селедок в бочку, приковывали друг к дружке и к стенам — без помощи соседей никто не мог даже повернуться. Страх наполнял трюмы мраком, он был повсюду — в их моче, слезах и поту. Скоро Проказнице начало казаться, что человеческое горе пропитало ее насквозь.

А в канатном руднике, отвечая душевной дрожью на ее болезненные содрогания, распростерся Уинтроу. Да — он, покинувший ее, снова был на борту. Он лежал в темноте на полу, по-прежнему скованный по рукам и ногам, и на распухшем лице красовалась отметина — ее символ. Уинтроу не стонал и не плакал, но и не спал. Просто смотрел в темноту над головой… и ощущал. Ощущал вместе с Проказницей страдания рабов, все бездну их несчастья…

У нее не было сердца, которое могло бы ускорять и замедлять свое биение, — но Уинтроу так и трепетал, пронизываемый токами отчаяния невольников. Он в полной мере чувствовал всю тяготу их нынешнего состояния, причем каждого по отдельности — начиная с полудурка, не очень-то осознававшего перемену в своей жизни, и до пожилого скульптора, чьи ранние творения по-прежнему украшали личные покои сатрапа… В самых темных глубинах корабельного нутра, чуть ли не прямо в трюмной воде, помещались наименее ценные рабы — строптивые «расписные». Это был человеческий балласт. Сколько их доберется до Калсиды живыми — не интересовало никого. Много выручить за них все равно не надеялись… Был и сухой, более-менее удобный трюм, в былые времена видевший мотки шелка и бочонки изысканного вина. Здесь устроили мастеровых. Они представляли собой определенную ценность, и потому им бросили какой-никакой соломы, а цепи позволяли даже садиться и вставать — по очереди, конечно. Кайлу не удалось раздобыть столько мастеровых, как он предполагал. И потому основную часть его груза, размещенную в главном трюме, составляли простые работники, разорившиеся купцы, попавшие в беду путешественники, кузнецы, виноградари, кружевницы. Все они влезли в долги из-за болезни или из-за неправедного судейства — и вот теперь расплачивались за неуплату… самими собой.

В форпике, где помещалась команда, тоже особого веселья не было. Кое-кому из моряков с самого начала не по душе была затея капитана возить рабов. Другие не очень-то задумывались, помогая приделывать цепи, как если бы те были простой оснасткой для грузов… Последние два дня все расставили по местам. На борт начали поступать рабы — мужчины, женщины… некоторое количество подростков. Все — с татуировками. Одни несли свои цепи с видом многоопытных кандальников. Другие явно не могли взять в толк, откуда у них на руках и ногах взялись эти неудобные железяки. Но в корабельном трюме не доводилось путешествовать никому. Рабы, оставлявшие Джамелию, отправлялись в Калсиду. Назад не возвращался никто и никогда…

Теперь матросы осваивали непростую и кое для кого очень болезненную науку: не заглядывать в глаза, не смотреть в татуированные лица, не слышать голосов, которые молили, проклинали, грозили. Это были не люди, это был груз. Просто груз. Блеющие овцы, которых заталкивают в загоны, пока не наполнят их до отказа…

Каждый моряк по-своему усмирял свою совесть, каждый сам придумывал способы думать о татуированных не как о людях, а как о… каждый сам для себя изобретал подходящее слово.

Комфри, любитель добродушных подначек, совершенно переменился в первый же день погрузки. Больше он не шутил. Майлд пытался сохранять привычное легкомыслие, но его болтовня перестала быть смешной и напоминала скорее сыпавшуюся на обнаженные раны совести соль. Гентри помалкивал и как обычно делал свое дело, но про себя успел твердо решить: вот кончится это плавание — и больше он на невольничий корабль ни ногой. И лишь Торк выглядел довольным и удовлетворенным. Его грязная душонка ликовала: наконец-то сбывалась заветная мечта его юности. Он прохаживался вдоль рядов прикованного груза и наслаждался, находя в созерцании чужих цепей подтверждение собственной свободы. Он уже успел наметить для себя тех, кому, по его мнению, требовалось особенное внимание, тех, кого в пути надо будет непременно поучить дисциплине…

Проказница про себя придумала для него сравнение: кусок падали. Так случилось, что его перевернули, — и солнечному свету открылись скопища трупных червей…

Они с Уинтроу эхом откликались на страдания друг друга. И даже сквозь все свое отчаяние Проказница приходила к твердому убеждению: всего этого никогда не случилось бы, если бы только ее семья оказалась ей верна. Если бы капитаном стал кто-то, связанный с нею подлинными узами крови, — такой капитан (а куда ему деться!) ощущал бы все то же, что сейчас чувствовала она. Проказница знала: Ефрон Вестрит никогда не принудил бы ее переживать этот ужас. Альтия тоже была на такое полностью неспособна… А Кайлу Хэвену было на нее наплевать. Если у него и были некоторые сомнения, — он ни с кем ими не делился. Единственное чувство, которое Уинтроу распознавал в его душе, было холодной яростью, грозившей перетечь в ненависть к собственному отпрыску. Проказница подозревала, что Кайл видел в них с Уинтроу проблему, так сказать, обоюдоострую. Корабль, не желавший его слушаться — из-за мальчишки, не желавшего менять свое нутро по приказу отца. И она опасалась, что Кайл твердо решил хоть кого-нибудь из них да сломать. А если получится — и обоих.