Гитлер был моим другом. Воспоминания личного фотографа фюрера. 1920-1945 - Генрих Гофман

А вот моя жена реагировала совершенно иначе. У нее было много друзей и знакомых в артистических и музыкальных кругах и вообще среди людей, не имевших никакого отношения к партии. Ее политические взгляды были им хорошо известны, и потому друзья были склонны говорить с ней гораздо более свободно и открыто, чем, например, со мной. Когда я приходил в их компанию, она не один раз встречала меня примерно такими словами: «А, ну вот и он! Теперь скажите все это ему лично, чтобы он понял, что не только я тут подрывной элемент!»

Она была убежденной пацифисткой и обладала умом и восприимчивым воображением, которое позволяло ей со всей ясностью видеть надвигающуюся опасность; да и секрета из своих опасений и ужасов она не делала даже перед Гитлером, и меня немало удивляло смирение, с каким он выслушивал ее мнение по некоторым вопросам. Однажды осенью 1938 года, когда мы находились с Гитлером в Бергхофе, зашел разговор о войне.

– Война! – с ужасом воскликнула Эрна. – Спасибо, я прочла одну только книгу о войне – «На Западном фронте без перемен» Ремарка, – и у меня в голове не укладывается, как порядочный человек может даже думать о том, чтобы вести войну, и при этом оставаться таким спокойным и довольным!

Признаюсь, после объявления войны замечания подобного рода были бы невозможны в присутствии Гитлера. Но вновь и вновь у меня появлялись серьезные опасения, что даже моего влияния на Гитлера и его искренней ко мне привязанности не хватит, чтобы спасти мою жену от концентрационного лагеря. И действительно, вскоре после объявления войны ее на довольно долгое время подвергли домашнему аресту за «сопротивление государственной власти» – и ей повезло, что с ней обошлись так снисходительно!

– Сегодня утром шеф в дурном настроении, – как-то раз шепнул мне один из адъютантов Гитлера.

Он шагал взад-вперед по двадцатичетырехметровому залу Оберзальцберга, не произнося ни слова. На его лице ясно читалось, что он не желает, чтобы его отвлекали от этого безмолвного хождения.

В дни политического напряжения в августе 1939-го все взгляды мира обратились к Гитлеру, и мировая пресса только и писала о том, что он сделал или сказал. Я вполне понимал охватившее его возбуждение, но не только оно заставляло его мерить шагами комнату. Я слишком хорошо его знал, и от моих глаз не укрылись некоторые признаки: что-то витало в воздухе! «Руку даю на отсечение, нас ждут новые сюрпризы, – подумал я. – Еще одна неожиданность, которая встряхнет весь мир и посадит в лужу всех дипломатов».

Я понятия не имел о том, что нас ожидает. Конечно, я знал, что после прихода к власти Гитлер не делал секрета из своей убежденности в том, что близится мировой кризис, который можно решить только силой оружия. Он утверждал, что конфликт неизбежен, но считал аксиомой, что это будет борьба между Востоком и Западом, борьба идеологий, и он всей душой надеялся, что получит поддержку западных держав – особенно Великобритании, – но тем не менее готов был, если необходимо, вести ее в одиночку.

Вдруг зазвонил телефон. Трубку снял Шауб и доложил Гитлеру, что на проводе Риббентроп. Быстрым движением Гитлер выхватил трубку у своего адъютанта.

– Превосходно! Поздравляю вас! Да, приезжайте немедленно!

С сияющей улыбкой он повесил трубку и, улыбаясь, повернулся к нам, само воплощение торжества.

– Друзья, – воскликнул он, – Сталин согласился! Мы летим в Москву заключать с ним пакт! Разве это опять не потрясет мир?

И в состоянии полного самозабвения, в котором я видел его еще раз только однажды – но уже позже, когда капитулировала Франция, – он восторженно хлопал себя по колену.

– В какую лужу они сели! – воскликнул он, имея в виду западные державы.

Все мы были невероятно взволнованы и довольны. Канненберг, дворецкий Гитлера, принес шампанское, мы радостно чокнулись и выпили за этот грандиозный дипломатический ход. Гитлер, явно довольный нашим энтузиазмом, ликовал, хотя и не прикасался к спиртному.

Меня с моей политической невинностью этот крутой поворот на сто восемьдесят градусов, мягко сказать, обескуражил. С самого начала тезис Гитлера о том, что «коммунизм – архивраг человечества», был краеугольным камнем всего его политического здания, он убедил в этом массы и повел их за собой тысячей блестящих и захватывающих речей. А теперь?

Чуть позже, когда мы остались вдвоем, я не мог скрыть от него своей растерянности.

– Выше голову, Гофман! – вскричал он, все так же в отличном настроении. – Что не дает покоя вашему мощному разуму?

– Ну, – отвечал я, – по-моему… это как-то неожиданно. Двадцать лет вы проклинали большевиков всех вместе и каждого в отдельности, и тут… ни с того ни с сего… давайте расцелуемся и будем дружить! Я, конечно, не знаю, как отнесется к этому партия, но не могу не думать об этом. Боюсь, что без особой радости.

– Партия будет так же потрясена, как и остальной мир, – возразил Гитлер, – но члены моей партии знают меня и верят мне. Они знают, что я никогда не откажусь от моих коренных принципов, и поймут, что главная цель моего последнего гамбита состоит в том, чтобы устранить восточную угрозу и таким образом способствовать скорейшему объединению всей Европы, конечно под моим руководством.

В конечном итоге Гитлер оказался не совсем прав, когда оценивал реакцию членов партии. На следующее утро в саду Коричневого дома лежала куча из сотен партийных значков, их посрывали с себя разъяренные и разочарованные нацисты. Но, как я подозреваю, многие из них раскаялись в поспешных действиях и очень быстро приобрели себе новые значки.

Вскоре приехал Риббентроп из Фушля, своего замка в Зальцкаммергуте, и они с Гитлером удалились, чтобы переговорить с глазу на глаз. Когда они вышли, я спросил Гитлера, ехать ли мне с Риббентропом.

– Естественно, – ответил он. – Кроме того что вы будете фотографировать, у меня для вас особое задание. Немедленно отправляйтесь к Риббентропу и обеспечьте себе место на самолете.

Риббентроп отреагировал на мою просьбу недовольным жестом. Об этом не может быть и речи, сказал он, все места в салоне уже заняты, да и вообще с ним едет его собственный фотограф Лаукс. Очень жаль, но он не может снять с самолета ни единого человека – это попросту невозможно!

Я и ожидал чего-то в этом роде. У нас с Риббентропом всегда были трения. В его лице, как и в лице Бормана, я имел недоброжелателя, который стремился подорвать дружеский и личный характер наших отношений с Гитлером. Когда он отказывал мне в просьбе, его возражающая улыбка была не вполне лишена злорадства.

Но бедному Риббентропу не повезло. Я пошел прямо к Гитлеру, и вопрос был решен.

– Можете оставить кого-нибудь из своей свиты, – приказал он Риббентропу. – Задачу, которую я поручаю Гофману, нельзя доверить ни одному из ваших людей!

И Риббентроп удалился, сильно покраснев.

После того как Риббентроп покинул Оберзальцберг, Гитлер послал за мной.

– Я сообщил нашему послу в Москве графу фон дер Шуленбергу, что назначил вас своим особым эмиссаром и вам поручено передать мои приветствия и пожелания Сталину. Я сознательно отхожу от официальной и общепринятой процедуры, так как, посылая сообщение не через аккредитованного дипломата, я надеюсь придать личную нотку контакту со Сталиным, в который мы вступаем. Естественно, все это не помешает вашей работе в качестве фотографа. Но я хочу, чтобы, кроме этого, вы помогли мне составить объективное и непредубежденное представление о Сталине и его окружении.