На поводу у сердца - Тори Майрон

Остин

Сколько боли может выдержать один человек, не потеряв при этом здравый смысл?

Сколько грусти может испытать человеческое сердце, не остановившись?

Сколько скорби может поглотить в себя душа, после сохранив способность дальше жить и чувствовать? Смеяться? Удивляться мелочам? Радоваться новому восходу солнца? Желать достичь вершин успеха? Стремиться к совершенству? Любить, даже несмотря на то, что тебе не получить взаимности?

Именно эта вереница вопросов выстраивается в моей голове, пока я стою на кладбище под мелко моросящим дождём, смотрю, как гроб с самым дорогим мне человеком забрасывают сырыми горстями земли, и как губка впитываю в себя душераздирающие эмоции скорбящей, плачущей толпы, одетой во всевозможные оттенки чёрного.

Уверен, Мэгги бы сейчас была крайне недовольна, увидь она всю эту кучу мрачных одеяний, провожающих её в последний путь. Она никогда не надевала чёрное. В её гардеробе вообще нельзя было отыскать хоть одну серую, тусклую и однотонную вещь. Бабушка всегда говорила, что наш город и так слишком хмур и скуп на яркие, светлые краски, чтобы люди ещё добавляли ему темноты своим внешним видом. И Мэгги безукоризненно придерживалась своих слов, облачаясь лишь в разноцветную одежду. Временами чересчур рябую, аляпистую и немного не сочетающуюся друг с другом, но всегда веселую и привлекающую к себе внимание.

Но её особенность заключалась не только в сумасшедших, красочных, колющих сетчатку глаз нарядах, на которые без улыбки от уха до уха было невозможно смотреть, но и в её женской мудрости, безграничной доброте, умении находить правильные слова утешения и поддержки в любых, даже самых безнадёжных ситуациях, а также в проявлении сострадания и способности прощать даже тех, кто, казалось бы, абсолютно не заслуживает прощения.

Бабушка была поистине уникальным человеком с ослепительным свечением души. Про свечение я, конечно, образно выражаюсь, но что-то мне подсказывает, если бы люди обладали видимой аурой — сияние Мэгги было бы именно солнечным. Тёплым, светлым, согревающим, дарящим всем окружающим радость и надежду на то, что даже если сейчас вам кажется, будто ваша жизнь находится на самом краю пропасти, рано или поздно всё непременно изменится в лучшую сторону. Просто никогда нельзя унывать и опускать руки, а нужно только двигаться вперёд. Не бежать от проблем, а идти им навстречу, перешагивать их или разбивать своим телом. Не зацикливаться на неудачах, а извлекать из них нужные уроки, что в последствии помогут вашему движению к намеченной цели.

И я всё это делал. Всё так, как меня учила Мэгги. Я ни перед чем не останавливался с того с самого момента, как достиг сознательного возраста, поняв, что вместо детских игр и бездумных скитаний по улицам мне нужно начать действовать для светлого будущего моей маленькой, но самой любящей и заботливой семьи.

Семьи, ради которой сутками не спал, целиком отдаваясь работе. Семьи, что заслуживала ещё долгих лет благополучной и счастливой жизни вдалеке от всей этой грязи, нищеты и преступности, из которых состоит каждый закуток улиц Энглвуда. Семьи, общением с которой я день за днём пренебрегал из-за амбициозных стремлений добиться лучшего, в то время как стоило почаще навещать, проводить вместе время, узнавать, как прошёл её день, говорить о своей благодарности к ней и том, что нет для меня человека ближе.

Да. Я всё это должен был делать… Но не делал, даже зная, как она по мне скучает. Всё думал, что у нас ещё вся жизнь впереди насладиться вместе моими будущими достижениями. Но её нет. Ни целой жизни, ни года, ни дня, ни даже минуты, за которую я попытался бы сказать ей хотя бы малость того, что теперь будет снедать меня до конца моей жизни.

Я бы обнял её ещё раз на прощание, вдыхая родной запах ягод и корицы, ощутил её теплую ладонь на своей спине и извинился за то, что был так невнимателен, слеп, эгоистичен. За то, что после дня её нескончаемых звонков не смог догадаться, что Мэгги, словно предчувствуя приближение беды, всего лишь хотела напоследок услышать мой голос. А что сделал я? Что? Я накричал на неё за это. Сорвался без причины, грубо, незаслуженно. Заставил почувствовать себя виноватой, а кто виноват — так это я. И дать понять ей о своём раскаянии мне тоже не светит, потому что нет её больше. Нет. Есть только последние слова, доносящиеся извиняющимся голосом из динамика телефона, которые я даже не соизволил дослушать до конца, отчего теперь они колотят по нервам, точно молот, остервенело забивающий гвозди.

Я не верил в случившееся, когда впервые увидел её мертвое тело, которое всё ещё источало остатки живительного тепла, но уже полностью лишилось всех эмоций. Мне не удалось уловить даже крупицу чувств, что Мэгги испытывала в последние секунды жизни. Она была пуста. Впитывать было нечего. Но я всё равно не верил. Как не верю и сейчас, когда обездвиженно смотрю на могильное надгробие, под которым теперь будет покоиться самый чудесный человек, что отдал слишком много усилий, чтобы вырастить меня, пока ударная доза скорби, сожаления, боли и траурной печали всех пришедших попрощаться с ней людей пропитывает каждый уголок моего сознания.

И наверное, это покажется странным, но даже сейчас, будучи беспорядочным клубком, сплетённым из всех гнетущих, тягостных и тоскливых эмоций, что способен испытывать человек, я всё равно не плачу. Почему-то не могу. Да и это не страшно: мне хватает слёз всех друзей и знакомых Мэгги, что подходят ко мне выразить свои искренние соболезнования, раз за разом лишь сильнее вываливая на меня всю гущу своих болезненных чувств.

Вы можете хоть на мгновенье представить себе, каково это — не просто слышать их утешительные слова и видеть печальные лица с покрасневшими от слёз глазами, но и полностью перенимать их внутреннюю горечь?

Хотя о чём это я спрашиваю? Конечно, не можете, потому что вы нормальные люди, а не такие редкостные чудаки, как я, способные ощущать все эмоции каждого окружающего меня человека. По всей видимости, поэтому-то мне и не плачется. Ведь чувствую я всех, кроме себя, и никак не могу это контролировать.

— Остин… ты идешь? — тихий девичий голосок разбавляет собой мои угнетающие мысли. Я наконец «просыпаюсь», замечая, что люди уже начали постепенно покидать могилу. Еще раз прочитав высеченное имя бабушки на бездушной, каменной глыбе, заставляю себя перевести мутный взгляд на белокурую малышку, что все это время так же, как и я, не проронила ни одной слезинки и не отходила от меня ни на шаг, крепко сжимая мою руку своей маленькой ладошкой.

— Идешь? — повторяет она, вглядываясь в меня своей грустной синевой океана. И наверное, впервые в жизни я поистине благодарен её защитной стене, что не позволяет мне нырнуть с головой в пучину её скорби. Я готов терпеть мощнейший сгусток одинаковых чувств нескольких десятков людей, но ощущать на себе боль Николины, что отражается в её зрачках, я просто не смог бы. Рухнул бы наземь прямо на этом же месте и даже не пытался бы встать.