Маленький журавль из мертвой деревни - Гэлин Янь

Всю беременность Тацуру не выходила из дома. В тот день ближе к вечеру надела брезентовую спецовку Чжан Цзяня, разом укрывшую ее огромный восьмимесячный живот. Кряхтя, приковыляла к склону горы, хотелось все-таки посмотреть, что это за цветы распустились и в горах будто вспыхнул пожар. Подошла ближе и расстроилась: оказывается, это не лилии катакури, что росли на горе у деревни Сиронами. Катакури распускаются в апреле, а летом им на смену приходят лилии ямаюри, те еще красивей. Сяохуань с Ятоу забирались на гору и приносили оттуда сосновые шишки, дикий лук, сельдерей, а цветов ни разу не набрали.

Под тяжестью угрожающе большого живота Тацуру шла, немного отклоняясь назад; не видя, куда ступает, хваталась за деревья, то за одно, то за другое, медленно поднимала себя наверх. Мартовское солнце уже припекало, и скоро она разделась до майки. Спецовку свернула в узел и привязала рукавами к спине.

Вблизи было видно, что на красно-золотых лепестках растет тонкий пушок, а тычинки будто выглядывают из бутона. Когда Ятоу становилось что-то интересно, ее глаза раскрывались, как цветы, и верблюжьи Эрхаевы ресницы тоже превращались в черные тычинки. Тацуру часто видела отражение своего лица в черных, как дно колодца, глазах Ятоу. Девочка звала ее тетей, а Сяохуань мамой, но когда Тацуру ловила ее щекотный пушистый взгляд на своей щеке, тыльной стороне ладони, затылке, ей казалось, что шестилетнюю Ятоу не так-то легко одурачить, головка у нее соображает хорошо. Кем же друг другу приходятся эти трое взрослых? Совсем скоро у Ятоу появится свой ответ. Тогда-то втайне от всех они станут матерью и дочерью по-настоящему.

Вдали переливчато прогудел заводской поезд, свисток был чуть выше и глуше, чем у обычных составов, он доносился словно из другого мира.

У Тацуру на всей земле не осталось ни одного родного человека, и ей приходилось лепить родных из своего тела. Забеременев, она украдкой кланялась покойным родителям: в животе подрастает еще один близкий.

Пару месяцев назад, когда они с Ятоу мылись, девочка вдруг оттопырила мягкий пальчик и провела им сверху вниз по коричневой полосе на животе Тацуру: тетин живот здесь открывается и закрывается? Тацуру ответила: здесь. Пальчик Ятоу надавил сильнее, ноготок больно впился в кожу. Но Тацуру не шелохнулась — пусть Ятоу спрашивает дальше. Та и правда опять заговорила: «Открывается, и отсюда выходит человечек». Тацуру с улыбкой глядела на завороженную Ятоу. «Я вышла, и животик закрылся, а для братика опять откроется». Ятоу с силой водила ноготком вверх-вниз по животу, словно хотела прямо сейчас открыть его и разделаться с ложью, которую придумали взрослые.

Оказалось, что с двумя охапками красно-золотых цветов каждый шаг вниз дается с трудом. Тацуру нашла камень, села. Заводской поезд с протяжным воем шел из одного конца пути в другой, потом раздавался новый гудок, и с платформы отходил следующий состав. Тацуру закрыла глаза — этот долгий гудок был звуком ее детства. Дети деревни Сиронами подрастали под стук поездов, японские продукты, одежду и все японское привозили в деревню на небольших составах. Она почти ничего не помнила о родине, ее Японией были аккуратно расфасованные по ящичкам, умело проложенные водоросли нори и тючки тщательно свернутого ситца, которые приезжали в деревню на поезде. В Сиронами жил немой, он ни слова не мог сказать, зато умел в точности изобразить паровозный гудок. Закрыв глаза, Тацуру сидела на камне, и казалось, что это не состав сталеплавильного завода вдет где-то вдали, а немой веселит ребятишек.

И доктор Судзуки тоже сошел к ним с поезда. Он носил белоснежные перчатки, черный цилиндр, синий с красноватым отливом европейский костюм, а ходил так: сначала делал шаг тростью, потом два шага ногами — ни трость не мешала ногам, ни ноги трости, — и прогуливался по проселочной дороге, словно по расцвеченному фонарями проспекту Токио или Осаки. Скоро она узнала, что вместе с тростью у доктора Судзуки будет целых четыре ноги: ниже левого колена у него стоял протез.

Из-за этих-то дополнительных ног ему и пришлось уйти с фронта. Доктор Судзуки был великолепен, и Тацуру верила, что Токио и Осака так же восхитительны, как он. Деревенские девушки были единодушны: доктор прекрасен, хоть война и лишила его ноги. В последние дай деревни Сиронами доктор Судзуки сбился со всех своих ног, живых и механических, он бегал от крыльца к крыльцу, уговаривая односельчан ехать с ним на поезде в Пусан, а оттуда на пароходе в Японию. Он говорил, что советская армия неожиданно объединилась с американцами и британцами, они ударят со спины, из Сибири. Вся деревня пришла с ним на станцию, но поезд увез разъяренного доктора одного, а люди стояли и смотрели ему вслед. Тацуру казалось, что в последнюю секунду взгляд доктора Судзуки упал на ее лицо. Она верила, что загадочный доктор умел читать чужие мысли. Он должен был знать, как хотелось Тацуру уехать с ним.

Она немного замерзла. Солнце ушло за вершину горы. Сверху спускались дети с красными галстуками на шеях, один мальчик нес треугольное знамя, они громко что-то спросили. Тацуру покачала головой. Говорили все разом, наперебой, ничего не разобрать. У кого в руках палки, у кого сети. Снова что-то спросили, она опять качнула головой. Не понимала, что они заладили: «Мыши, мыши». Иероглифы на знамени она знала: «Искоренить — четыре — зло»[43], но что они значат вместе, сообразить не могла.

Школьники побежали мимо нее к подножию горы. Каждый косился на странную женщину, соображая, что с ней не так.

Тацуру поднялась на ноги, но шагу не успела ступить, как поскользнулась и покатилась с горы, проехала несколько метров, пока не уперлась в камень. Рядом шумела вода, Тацуру повернула голову — в выложенной камнем канаве бурлил грязный ручей. Сняла туфли, чтобы снова не упасть. Такие тряпичные туфли она научилась шить у Сяохуань, со временем они растаптывались, становясь мягкими и скользкими. Внутри поднялась боль, Тацуру схватилась за живот, туго надутый и твердый, словно железо. Сама не заметила, как снова очутилась на земле, придавленная к ней огромным гороподобным животом. Боль металась внутри, но скоро нашла, куда бежать, и рванулась к выходу у Тацуру между ног.

Тацуру увидела, как в грязной желтой воде кипят красно-золотые цветы.

Она помнила, что между волнами боли бывает немного времени, значит, она успеет добраться до дома. Она рожала уже дважды и знала, что тут к чему. Солнце закатилось за гору, перед глазами