Когда взрослеют сыновья - Фазу Гамзатовна Алиева

кувшине Аминат, и она залюбовалась его рисунком. На медном боку была изображена корова, точно такая как Зорька: рога лихо закручены, шерсть лоснится, а вымя тугое, полное молока, так и горят руки подоить. Кувшин этот смастерил Шапи, а рисунок сделал Машид, и сердце Аминат переполнилось гордостью за внуков. Впервые за эти дни в ней шевельнулось сомнение: а может, Машиду и необязательно учиться? Вот Шапи… только восемь классов закончил, а какой мастер, второго такого, пожалуй, не сыщешь во всем Дагестане. Так, по крайней мере, хотелось думать Аминат. «Может, и на невестку я нападаю зря? Легко ли ей со слепым? А ведь ни разу Аминат не услышала от нее резкого слова. Всегда ласковая, уважительная… Если бы не она, что стало бы с ее Ахмади!.. Аймисей дала ему все — и тепло семейного очага, и материнскую заботу… Может, потому Аймисей и пошла каменщицей на стройку, чтобы быть с ним рядом, присматривать за ним, помогать ему. А она-то, старая, еще жалуется на невестку, гневит аллаха. А если аллах услышит да в наказание возьмет и отнимет последнего сына?» И Аминат, содрогнувшись от этой мысли, стала горячо молиться.

«Но как же быть с водой? И к роднику идти нельзя… И… не возвращаться же домой с пустым кувшином?» Поразмыслив, Аминат решила пойти к озеру.

Горное озеро! Стиснутое голыми скалами, оно похоже на голубую чашу, позолоченную червонным солнцем. Нельзя представить аул Струна без этого озера. Сюда приходят на водопой стада и табуны. Здесь с визгом купается детвора. В теплые солнечные дни его берег полон саргасами с бельем.

Аминат редко ходила сюда по воду. Но она любила забредать на озеро просто так, особенно летними сумерками. Присев у самой воды, она окунала ноги в прохладную, освежающую синеву и смотрела, как озеро постепенно становится зеркалом звездного неба и… зеркалом ее души, размягченной тишиной и покоем.

И сейчас, когда за поворотом скалы блеснуло живое ярко-синее око озера, Аминат не могла удержаться от восклицания: «Машааллах! Сколько красоты в этом мире! Да из-за одного этого надо всю жизнь благодарить судьбу. Алхамдулиллах, ничего мне не надо больше, только продли мои дни, чтобы я могла как можно дольше любоваться этой красотой».

Аминат сбросила легкие тапочки, надетые на босу ногу, и, закатав выше колен выцветшие сатиновые штаны, вошла в воду. Но тут же, задрожав от ледяного холода, выскочила обратно. «Ай, я, глупая, забыла, что утренняя вода не то что вечерняя».

Однако прозрачная свежесть озера так манила ее, что, погревшись на солнышке, она сделала новую попытку; на этот раз вода показалась менее холодной. Побродив немного вдоль берега, Аминат вышла из воды, села на камень и задумалась.

«Милое озеро, — словно к родному человеку мысленно обратилась она к нему, — ты помнишь меня совсем девчонкой. Ты свидетель всей моей жизни. А помнишь, озеро, как я полюбила в первый и последний раз? Мне тогда еще и шестнадцати не было. Сначала я влюбилась в его голос, а потом уже в него самого. А как он пел! Словно сто серебряных палочек ударяло в медный диск солнца. А помнишь, озеро, какой у меня был дом? Словно ласточкино гнездо, полное птенцов. А помнишь, как я плакала на твоем берегу, когда родители Байсунгура закрыли перед нами ворота и даже не признали своего внука, нашего первенца Алибулата? Они не могли простить сыну, что он женился на женщине, которая пренебрегла законами шариата и ушла от живого мужа к другому. Тогда, взяв на руки сына, Байсунгур постучался в дом своего дяди. Но и тот, не сказав ни слова, захлопнул перед нами дверь. Мы шли по аулу, а вслед нам кричали со всех крыш: «Посмотрите на эту женщину, она ушла от живого мужа к другому!», «Вот идет вероотступница!», «Вот увидите, они накличут беду на наш аул!» Эти слова застревали у меня в сердце как пули. А Байсунгур, словно дразня людей, подбрасывал на руках сына и шептал ему: «В одно ухо впускай, а в другое выпускай. Они сами не знают, что говорят. Их веками запугивали шариатом. Но теперь все будет по-другому. Начинается новая жизнь». Наконец мы пришли в саклю на самом краю аула. О, какой убогой была эта сакля! Даже без ворот. Только калитка, сплетенная из прутьев. Когда мы, согнувшись, вошли внутрь, я даже сначала не поняла, где мы — в кладовке или в хлеву… По-черному топился очаг. На дощатом столе — слабый свет чираха. Но так сладко и знакомо запахло старым залежавшимся салом, растопленным в чирахе, что я заплакала.

«Асаламалейкум, Садрудин! — сказал мой муж. — Мы пришли к тебе, отец не принял нас».

«Ваалейкум салам!» — поднялся нам навстречу Садрудин.

Я хорошо знала его: он был нашим другом еще по партизанскому отряду. Когда его ранили, я выхаживала его.

«Вот наше жилье, — сказал Садрудин. — Оно и ваше. А это моя жена Умужат».

Мои глаза уже начали привыкать к дыму и темноте этой низкой закопченной сакли, и я увидела, что у очага кто-то копошится. Отложив щипцы, которыми она мешала кизяки, к нам шагнула маленькая худенькая женщина. Как сейчас помню, на ней была красная атласная кофта с заплатами. Что-то гордое, несломленное заметила я в ее худом лице, черном от дыма очага. Такой я в первый раз увидела Умужат, подругу всей моей будущей жизни!

Мы стали жить вчетвером в этой комнате, вернее — впятером, потому что Алибулат рос с каждым часом и тоже требовал себе места. Как мы жили? Мужья с утра уходили в район — у них были там какие-то важные дела. Возвращались поздно, иногда за полночь. Они собирали на годекане мужчин и рассказывали им о новой жизни, о новой, Советской власти, которая отнимет у богатеев землю и скот и раздаст все это бедным. Но в те первые дни мало кто в ауле верил Байсунгуру и Садрудину. Богатеи смотрели на них с нескрываемой ненавистью, бедняки — с недоверием. А многие женщины проклинали их, заявляя, что они отреклись от аллаха и продали души темным силам зла.

Нам было очень тяжело. Когда мы с Умужат проходили по аулу, вдогонку нам летели камни и грубые слова, которые ранили больнее камней.

Родители Садрудина, живущие в другой комнате, покинули дом, как только их сын пустил нас к себе.

Однажды я пошла за чем-то в хлев и вдруг услышала такой разговор. Умужат доила корову и, плача, говорила мужу:

«Я так больше не могу. Из-за них все отвернулись от нас.