Когда взрослеют сыновья - Фазу Гамзатовна Алиева

и могучее животное, почувствовав горячий и молодой прилив сил, вскинуло рога, взбрыкнуло копытами и легко перелетело с одного утеса на другой, словно бы за спиной у него неожиданно выросли крылья.

Это «что-то» попало и в сердце Аминат. Она уже не ощущала усталости. И сладкая дрожь пробежала по ее толу. Так же, как этот тур, она почувствовала себя крылатой, свободной, молодой. И показалось, с той же легкостью она может перелетать с одной скалы на другую и разом достигнуть двугорбой вершины, под которой прячется Пещера бессмертных.

И тут она услышала выстрел. Вздрогнув, она прижала к груди руки, большие руки крестьянской девушки, потемневшие от травы и глины. Горный тур, склонив почти до земли свою могучую голову, подпрыгнул на месте и исчез, растворился в утренней дымке. «Неужели я опоздала!» — вскрикнула Аминат и что есть силы, плача, обдирая платье об острые выступы камня, побежала по тропинке вверх, туда, где на серебре снега безмятежно играло золото солнечных лучей.

Только к вечеру следующего дня Аминат достигла пещеры и отыскала вход в нее. Но такой чернотой зияло это отверстие и такой могильной сыростью несло изнутри, что она никак не решалась войти. Казалось, ничто живое не могло ни взрасти, ни выжить под этими сводами, где вряд ли когда-нибудь ступала человеческая нога.

Этот холод, словно проникающий в самое сердце, этот неживой мрак… Усталость последних суток, страх за жизнь любимого, обида, что столько мучений пришлось перенести зря, отчаяние, что не сможет его спасти, — все это камнем навалилось на Аминат. Она опустилась на землю у входа, прислонилась к сырой стене и… провалилась куда-то.

Очнувшись, она почувствовала, что ей тепло и уютно, и поняла, что лежит под буркой. Открыла глаза — большие, наступающие друг на друга тени перемещались по стенам и потолку.

Но не успела она сообразить, где она и что с нею, как услышала мужской голос:

— Байсунгур, спой-ка нам что-нибудь.

И сразу все вспомнила. Тот, кого назвали Байсунгуром, взял в руки пандур и ударил по струнам.

Аминат снова слышала его голос — словно серебряные палочки коснулись золотого диска солнца. Снова видела его лицо — оно заострилось, исхудало, но все равно это было то же лицо с бровями, словно клочья бурки, с острым и кривым, как меч, носом и с выражением нежности на загрубевших чертах, — так, невидимое, сквозь плотную пелену туч, все-таки просвечивает солнце.

— Байсунгур! — позвала она.

И сразу смешались, перепутались гигантские тени на стенах и потолке.

— А ты говорил, что не знаешь этой женщины… — сказал кто-то из мужчин.

— И это так же верно, как то, что Байсунгур — сын Магомеда, — ответил Байсунгур.

Аминат обиделась. Неужели для того она претерпела столько мук, с опасностью для жизни добиралась сюда, чтобы теперь этот человек даже не узнавал ее. Но тут же она вспомнила, зачем пришла сюда. И страх за его жизнь поднялся в ней, оттесняя все остальные чувства.

— Тебя хотят убить. Они знают, что ты здесь. Я пришла предупредить тебя, — проговорила она.

Мужчины окружили ее. В неверном отблеске огня в самодельном очаге она видела их суровые, обросшие лица цвета меди. Их сведенные брови. Их настороженные изучающие глаза. И наконец тот, который мог стать ее судьбой, но не стал ею, сказал:

— Я вспомнил тебя. Ты та девушка, которой правилось, как я пою. — И что-то похожее на улыбку промелькнуло на его озабоченном, постаревшем лице.

А командир уже торопил их, потому что дольше оставаться в пещере было опасно. Между тем о возвращении Аминат домой не могло быть и речи.

Так она стала партизанкой. Правда, она не ходила на задания — она готовила, стирала, чинила одежду, — но Аминат делила с отрядом холод и голод, опасности и надежды, оплакивала погибших и радовалась, когда отряд пополнялся новыми людьми. Вместе с отрядом она прошла сотни дорог. Слух ее стал тонким, как у совы, а зрение острым, как у орла. Очень долго между нею и Байсунгуром не было сказано ни одного слова о любви. И лишь однажды, случайно, спустя несколько месяцев, когда она стирала в реке одежду, кто-то незаметно подошел сзади и взял ее за локоть.

— Я искал тебя! — сказал Байсунгур.

— А мне сказали, что ты женился, — и голос ее задрожал.

— А мне сказали, что ты вышла замуж.

— Но я ушла от мужа.

— И я тоже.

С этого дня они стали мужем и женой. Их брачной постелью были камни да охапка веток. Каждый час любого из них подстерегала смерть из-за угла. Но все-таки это был самый счастливый и самый сладкий медовый месяц на свете.

А когда над многострадальными горами в полный рост встала заря, они спустились с гор в аул Струна, и на руках у Аминат был сын, как две капли воды из одного родника похожий на Байсунгура. Мальчика назвали Алибулатом в честь партизана, погибшего в тот день, когда он родился.

Они были молоды, здоровы, счастливы. Они были полны веры в ничем не омраченное будущее и не знали, что пробьет час и Алибулат уйдет защищать родину, как это сделал когда-то его отец. И в одни черный день Аминат узнает, что он погиб как герой, как тот партизан, чье имя она дала сыну.

VI

КАМНИ ГОДЕКАНА

Хотя теперь в ауле Струна есть и клуб, и изба-читальня, где можно посидеть, поделиться новостями, но по-прежнему в почете древние камни годекана. Только возраст тех, кто собирается здесь, помолодел. Ведь многие мужчины аула не дожили до старости: воина тому виной.

А камни, на которых они сидели до того июньского рассвета, теперь занимают их сыновья и даже внуки. В ауле вошел в силу новый обычай — высекать на них имена погибших.

Как десять, сто и, быть может, тысячу лет назад, свежими вечерами сидят здесь мужчины, в любое время года закутавшись в овечьи шубы и не спеша покуривая кальян.

И хотя лудильщик Шапи так молод, что даже не обзавелся еще семьей, он тоже имеет здесь «свой» камень, на котором высечено имя его дяди Алибулата.

Вечером, о котором пойдет речь, Шапи как раз направлялся на годекан. На нем была неизменная тяжелая шуба из овчины, высокая каракулевая папаха и хромовые сапоги, начищенные так, что в них отражались звезды.

Но в то время, когда он проходил мимо крыльца Аминат, бабушка сделала ему рукой знак, чтобы он остановился и подождал ее. Шапи недовольно поморщился. С одной стороны, ему совсем не улыбалось сейчас выслушивать ее жалобы.