Демидовский бунт - Владимир Буртовой

Илейка – который уже раз за минувший год! – вскрикнул и, полусонный, уставился мутным взглядом в лесные заросли. Ему вновь приснился никогда не виденный темный подвал, наполненный зловещим запахом каленого железа, почудился предсмертный крик отца, за связанные руки поднятого на дыбу. Потом отец, удаляясь, словно утонул в мутном тумане, а между деревьями промелькнула в белом, длинном до пят сарафане заплаканная Акуля, медленно опустилась на мокрую траву около реки, и сама мокрая вся, а в растрепанных волосах запутались речные водоросли, зеленые и скользкие. Рядом сгрудились мужики, в затылках чешут и спорят, хоронить ли утопленницу либо назад в воду столкнуть? Вдруг с ночного беззвездного неба камнем упал коршун, на земле превратился в приказчика Прокофия Оборота, по-волчьи лязгнул зубами и замахнулся плетью.

– Верните хапнутый клад, воровское отродье!

Мужики шарахнулись от него, будто от прокаженного, который резко, наотмашь, распахнул кафтан и обнажил голое, в страшных кровавых язвах тело.

– Свят-свят! – Илейка окончательно пришел в себя, перекрестился, встал с примятой травы и торопливо осмотрелся, словно хотел и одновременно страшился увидеть давно утонувшую сестричку или отца, замученного Оборотом в потайной пытошной.

Но над теплым, тихим Иргизом – покой, безлюдье, безмолвие. Горячее солнце, недвижный воздух, пронизанный запахами леса и речной паркой влаги. Даже птицы будто уснули в густых, не тронутых топорами зарослях.

Увидел во сне умерших, а наяву вспомнилась матушка. Вспомнилось, как она, вся в слезах и с покусанными губами, чтобы не разрыдаться, крестила его, уходящего из дому, придерживаясь рукой за старенький ивовый плетень. Ее скорбный шепот и поныне звучит в ушах, будто еле слышное журчание воды в переплетенном корневище дерева, давно упавшего в реку:

– Возвращайся, сынок. Денно и нощно ждать буду…

Тому минуло уже более года. Запутанные тропы ведут беглых не к родному подворью, а все дальше от него. Все дальше, порою неведомо куда. Казалось, что идут они следом за верткой летучей мышью, которая то и дело кидается из стороны в сторону.

У Илейки навернулись слезы, защипало веки, но он сдержал себя – суровая и полная риска жизнь беглых холопов приучает переносить боль не только физическую, но и душевную. Илейка порывисто вздохнул, потер глаза кулаками, подошел к Иргизу и, не снимая лаптей с ног, ступил в теплую воду, наклонился умыть лицо. По речной глади побежали, расширяясь, мягкие полукружья волн.

У старого, наполовину спаленного молнией осокоря Илейка подобрал берестяное лукошко с полуспелой фиолетовой ежевикой и посох: затесанную топором и зачерненную в огне толстую дубовую палку, острую и крепкую, как казачье копье. Другого оружия от зверя у него не было.

– Надобно идти к жилью. Дедушка Капитон не забеспокоился бы, – тихо проговорил Илейка и углубился в лес, душный, с буйной молодой порослью на солнечных полянах. Под ногами звонко шелестела в траве сухая прошлогодняя листва: давно уже не было дождей в здешних местах.

Землянки беглого люда на Иргизе, будто огромные серые грибные шляпки, открылись разом, едва Илейка раздвинул густые ветки бузины с яркими кистями поспевших ягод. Вышел на просторное место, слегка возвышенное над речной поймой. Десятка четыре насыпных крыш, кое-где дымили костры: время шло к обеду. У костров дремали полусонные от жары ребятишки в ожидании похлебки из рыбы. У самого ближнего к лесу жилья пожилая женщина, закутанная в черный платок, согнулась над соструганным бревном и потрошила рыбу, терпеливо отпихивала ногой от ведра рыжую с отвислыми сосцами собаку. Собака покорно отходила прочь, но тут же возвращалась к ведру, гонимая голодом и опустошенная прожорливыми кутятами.

Илейка с дедом Капитоном набрели на поселение беглых под осень минувшего года, после долгих и голодных мытарств по лесным чащобам Приволжья. Под Сызранью настигла их горькая весть о разгроме ромодановских мужиков и о том, что повсюду хватают разбежавшихся мятежников.

– Теперь нам не показывать бумаг, писанных волостным старостой, – враз свяжут и возвратят Демидову, – сокрушенно проворчал дед Капитон, покидая просторную накатанную дорогу. Прежде шли такими дорогами безбоязненно, а это известие загнало их в глухие чащобы. На берегу Волги однажды ночью нежданно на них к костру вышла разбойная ватага человек в пятнадцать. Одноглазый атаман с кистенем в руках первым шагнул из тьмы кустов в маленький мир света возле горящих сухих веток, зычно спросил:

– А вы кто? Крещеные ли?

Илейка вскрикнул и в страхе отпрянул от огня. Дед Капитон спокойно посмотрел на бородатого атамана – левый глаз у того перевязан белой тряпочкой, – поклонился, не вставая с зеленых веток.

– Кто, вопрошаешь, мы? Назови нас хоть прошлогодним перекати-полем у чужого плетня, хоть пустым ветром над мужицким подворьем – все одно не обидимся. Подходите к теплу, люди добрые. Вода вскипела, корневища ежевики отварились, погрейте животы свои, отведайте мужицкого чая. Покормили бы вас сытнее, да, видит бог, сами от бескормицы без ветра валимся, не обессудьте нищих побродимов.

– Да уж вижу я, каковы на вас кафтаны парчовые, а онучки бархатные, – засмеялся атаман совсем не страшным голосом, как показалось Илейке в первый миг. Следом за атаманом приблизилась ватага. Рослый бородатый мужик с рогатиной вел на веревке за связанные руки бледного избитого мужика в городском модном короткополом кафтане. Атаман сел рядом с костром, спросил:

– Из каких краев ударились в бега?

– В наших землях днями гром гремел над мужицкими крышами по той причине, что раньше срока усатые детишки барский горох почали было самовольно молотить. Да вот незадача вышла – косарей казенных из столицы понагнали, и запрыгал по нашим крышам да переулочкам не простой горох, а из свинца отлитый. Поднялись всем скопом неразумные детишки и в великом страхе разбежались от домов своих, литургию в святой церкви не выслушав. – Дед Капитон не рискнул откровенничать с атаманом: если ведомы ему дела под Калугой, поймет, о чем речь.

– Так что, и ты, дед, из тех самовольных молотильщиков барского гороха?

– Нет, атаманушка, не довелось. Тот гром меня в лесу дальними раскатами настиг. Я чуть раньше в Киев ко святым местам подался грех замаливать. Да, вишь, с дороги сбился малость.

– Хороша малость. – Атаман понимающе улыбнулся. – На пол-России в сторону. Какой же грех на тебе, дед?

– Да не больно и велик, чтобы не замолить, – ответил дед Капитон, вороша угли обгорелым прутом. – Молодой барин наш был не в меру ласков к внучке моей. И пошла она, бедняжка, своей волей к Господу искать на него суд-управу. А он решил, видимо, не отставать от нее… так мне, по крайней мере, подумалось, и отошел следом, без отпущения грехов и без соборования. – Дед Капитон зачем-то поменял местами молодого Демидова и приказчика Оборота.

– Бог простит тебя, дед, а понимающие люди не осудят.

Пока атаман выспрашивал беглых, ватага разместилась вокруг костра, из своих запасов накормила и деда с внуком. Начали укладываться спать, кто где примостился: головой к костру, уставшими ногами в жуткую тьму ночного леса.