Советские ветераны Второй мировой войны. Народное движение в авторитарном государстве, 1941-1991 - Марк Эделе

к мирным будням. Таким образом, ветераны были вовлечены в различные институциональные отношения, эффект от которых часто подкреплялся действиями государства, но никогда не сводился только к ним[225].

Государство играло относительно малую роль в решении проблем, связанных с обеспечением пропитанием, кровом и необходимым имуществом – то есть всем тем, что особенно остро требовалось людям, вернувшимся с фронта. Возьмем, к примеру, жилье. В конце 1945 года в Москве лишь 1 % демобилизованных солдат успел получить жилье или хотя бы встать в жилищную очередь. Остальные 99 % вынуждены были обустраиваться в столице самостоятельно[226]. Поиск работы являл еще один прекрасный пример того, насколько важными при интеграции в гражданскую жизнь оказывались личные связи и смекалка. Теоретически фронтовики могли рассчитывать на помощь партийных и государственных органов всех уровней, поскольку закон обещал им должности не ниже тех, какие они занимали до войны. Однако, как показано на диаграмме 3.1, ветераны не часто обращались в государственные органы, например, в местные бюро по трудоустройству, которым предписывалось помогать им в поисках работы. Вместо этого большинство, которое с течением времени выросло с 51 % до 61 %, использовало другие каналы. Именно об этом и пойдет речь в настоящей главе.

Одним из главнейших институтов советской повседневности была семья[227]. Она решала психологическую проблему самоидентификации после бездомных скитаний военных лет, выступала экономической ячейкой, а также средством выживания – и, тем самым, важнейшей основой для налаживания мирной жизни. Воссоединение с выжившими родственниками или установление новых семейных связей было одной из первостепенных задач, которые солдату требовалось решить незамедлительно по возвращении. Интересно, что официальные источники, как правило, не афишировали роль родни и супругов в интеграции в гражданскую жизнь. Описания этого аспекта послевоенной повседневности с большей вероятностью можно встретить в мемуарах, беллетристике или фильмах, нежели в государственных или партийных архивах – то есть в источниках народного творчества и коллективной памяти, а не в официальных трактовках прошлого. Все перечисленное содержит огромное количество неофициальной информации, доступной для критического исторического анализа[228]. Более того, после смерти Сталина на фоне укрепляющегося культа войны воспоминания, литература и кино часто функционировали в качестве эрзац-истории, поскольку академическая историческая наука находилась под жестким контролем. Проще говоря, в годы относительной культурной релаксации в художественных репрезентациях прошлого могли обсуждаться вопросы, еще не доступные для советских историков.

Диаграмма 3.1. Частота обращения демобилизованных, ищущих работу, в государственные службы трудоустройства (в городах, с начала массовой демобилизации, в процентах)

Источник исходных данных: ГАРФ. Ф. р-9517. Оп. 1. Д. 56. Л. 125, 115, 88, 78, 73, 58, 53, 47, 44, 39, 34, 31, 26, 15, 10, 7.

Для современных историков проблема цензуры стоит не так остро, так как они могут относительно свободно изучать ранее секретные архивы. Однако некогда «закрытые» материалы порой способны вводить в заблуждение. Партию-государство, которая бережно собирала и хранила эти документы, интересовали прежде всего те аспекты повседневной жизни советских граждан, которые либо грозили подрывом авторитета режима, либо отражали несовершенство государственного аппарата; именно поэтому в попытках реконструировать жизненные миры прошлого так важно привлекать свидетельства, не относящиеся к архивным. В то же время предвзятость архивов можно использовать для исследовательской пользы. Например, неоспоримый вывод о необычайной важности родственников и родственных связей при обустройстве «на гражданке» можно сделать на основании тех случаев, где никакой родни у бывших фронтовиков не оставалось. Так, инвалиды войны – в правовом плане, кстати, наиболее привилегированная группа ветеранов – оказывались в полной нищете, если им не помогали родные люди. Именно об этом свидетельствуют их письма в Верховный Совет СССР:

«Родственники мои погибли во время оккупации, только одна жена и та совершенно больная и совершенно работать не может»[229].

«Родных не имею»[230].

«…Я – инвалид Отечественной войны, семья у меня нетрудоспособная»[231].

«У меня есть нетрудоспособный отец 60 лет, сестра 1935 года рождения и нетрудоспособная мать 57 лет»[232].

«Семья у меня нетрудоспособная, и до моего прихода ничего не строила, никакого дома…»[233].

«…А как же я должен жить? Родных у меня нет, родные расстреляны немцами. Я живу в частной квартире [то есть ветеран снимал чужое жилье. – М. Э.], я живу в плохих условиях»[234].

«…Помощи нет ниоткуда, семья моя нетрудоспособная – шесть душ…»[235].

Как правило, частное существование ветерана, не интегрированного в социальные сети и вынужденного рассчитывать лишь на помощь государства, становилось откровенно горестным. Однако наличие родственников тоже ничего не гарантировало: жизнь могла стать чуть «веселее», но не переставала быть ужасно трудной. В ситуации, где ветерану с расшатанными за годы войны нервами приходилось жить в шестнадцатиметровой комнате в коммуналке, причем совместно со своей сестрой, взрослой племянницей, ее мужем и их ребенком, не было ничего из ряда вон выходящего[236]. И это еще сравнительно неплохо: ведь другие вынуждены были ютиться в «непригодных для жизни» землянках, правдами и неправдами добывать топливо для обогрева и укладывать детей на голом полу[237].

Тем, кого не могли поддержать родственники, на помощь приходили друзья и знакомые, а также семьи друзей и знакомых. Когда Раббан Идиев вернулся с войны, он узнал, что его жена, двое детей и две сестры погибли. В живых остался только его шестилетний сын, живущий в потрепанной кибитке. На протяжении двух недель ветеран и мальчик жили у соседки, пока наконец представитель обкома партии не обеспечил их жильем[238]. Другой семье из четырех человек полгода пришлось кочевать по разным знакомым, которые позволяли им оставаться на ночь или на две[239]. Фронтовику Григорию Чухраю, в будущем известному советскому кинорежиссеру, первое пристанище в Москве предоставила семья друга детства[240]. Личные связи использовались с максимальной взаимной выгодой. К примеру, у друзей и знакомых можно было одолжить денег, если государственный кредит на строительство жилья оказывался недостаточным[241]. Или же с их помощью можно было заработать, как это сделал демобилизованный солдат, который четыре дня трудился на соседку-колхозницу за четыре килограмма зерна, чтобы прокормить свою семью[242].

Таким образом, ветераны строили жизнь в социальном мире, где нуклеарные и расширенные семьи были взаимосвязаны, а иногда и переплетены, с одной стороны, с различными учреждениями и организациями партии-государства, а с другой стороны, были встроены в более широкие сети дружбы, взаимопомощи и обоюдовыгодного обмена[243]. Как правило, демобилизация означала возвращение в довоенное социальное окружение[244]; но связями, которые сложились во