Советские ветераны Второй мировой войны. Народное движение в авторитарном государстве, 1941-1991 - Марк Эделе

жизни были нередки и в Москве[262]. Сочетание ветеранских уз с управленческими позициями в государственных учреждениях – и, следовательно, с доступом к товарам и услугам, а также к трудовым вакансиям – способствовало долгосрочности отношений.

Еще одним контекстом, в котором послевоенные связи между ветеранами демонстрировали устойчивость, была сфера высшего образования. В студенческом сообществе ветераны оставались особой группой. Это были (в основном) мужчины в преимущественно женском окружении, немного старше остальных студентов. Возрастные и гендерные отличия в сочетании с приобретенным на войне опытом сделали ветеранскую идентичность заметным компонентом культуры высшего образования послевоенной поры. Кроме того, бывшими фронтовиками по большей части были укомплектованы политические органы образовательных учреждений – комсомольские и партийные ячейки, – что позволило им стать доминирующим ядром студенчества[263]. Наконец, они, как правило, делили комнаты в общежитии с другими ветеранами, а это создавало возможности для укрепления отношений посредством традиционных практик мужского сплочения – пьянством и застольными разговорами[264].

Другим местом, где военный опыт вторгался в мирную повседневность, стали открытые после Победы специализированные учреждения для инвалидов войны[265]. Здесь, правда, бывшим бойцам приходилось делить не групповой престиж, как в вузах, а групповую депривацию. Нежелание директоров предприятий брать инвалидов на работу, неразвитость системы социального обеспечения, нечеловеческие условия жизни в подобных учреждениях – все это в сочетании с относительной защищенностью в случае судебного преследования повышало в глазах инвалидов войны ценность таких альтернативных способов заработка, как спекуляция, нищенство или воровство. Хотя мне не удалось найти ни одного примера преступных группировок, состоявших только из бывших фронтовиков, инвалиды войны нередко оказывались их лидерами[266].

Популярность полулегальных и откровенно незаконных способов заработка среди ветеранов показывает, до какой степени теневая экономика, вращающаяся вокруг рынков и рыночных обменов, обеспечивала альтернативный канал доступа к материальным благам и к создаваемому ими социальному образу относительного благополучия. Несмотря на риторическое превознесение «плановой экономики», рыночные механизмы продолжали играть заметную роль в функционировании советского общества. Система распределения просто не могла бы функционировать без обширной сферы полулегальных («серых») и нелегальных («черных») обменов. Весьма важное значение в продовольственном снабжении населения, особенно во время войны и сразу после нее, имели также разрешенные законом базары и колхозные рынки, где крестьяне могли продавать излишки продукции со своих огородов[267]. Во всех осуществляемых трансакциях легальный обмен и нелегальные сделки шли бок о бок, а официальные и неофициальные распределительные сети тесно переплетались друг с другом. Стремясь к сытой и добротной послевоенной жизни, ветераны опирались как на официальную, так и на неофициальную «иерархию распределения»[268]. Отчасти напоминая семью и фронтовое товарищество, теневое общество тоже комбинировало психологическую поддержку с материальной помощью. Для некоторых возвращающихся бойцов оно предлагало альтернативный образ жизни, удовлетворявший психологические потребности, которыми пренебрегала пропагандируемая официозом жизнь долга, дисциплины и служения[269].

«Теневое общество» не только обеспечивало занятость тем, кто не мог или не хотел связывать себя с официальным миром «общественно-полезного труда», но и предоставляло возможности для обмена трофеев, вывезенных из Германии, на те или иные нужные вещи. Сергею, герою послевоенного романа Юрия Бондарева «Тишина», пришлось продать трофейные часы, чтобы на вырученные деньги купить гражданский костюм. Известным местом проведения подобных сделок стал Тишинский рынок в Москве[270]. «Рынок этот был не что иное, как горькое порождение войны, с ее нехватками, дороговизной, бедностью, продуктовой неустроенностью. Здесь шла своя особая жизнь. Разбитные, небритые, ловкие парни, носившие солдатские шинели с чужого плеча, могли сбыть и перепродать что угодно. Здесь из-под полы торговали хлебом и водкой, полученными по норме в магазине, ворованным на базах пенициллином и отрезами, американскими пиджаками и презервативами, трофейными велосипедами и мотоциклами, привезенными из Германии. Здесь торговали модными макинтошами, зажигалками иностранных марок, лавровым листом, кустарными на каучуковой подошве полуботинками, немецким средством для ращения волос, часами и поддельными бриллиантами, старыми мехами, фальшивыми справками и дипломами об окончании института любого профиля. Здесь торговали всем, чем можно было торговать, что можно было купить, за что можно было получить деньги, терявшие свою цену»[271].

Если Сергей обращался к теневому обществу «черного» рынка лишь разовым образом, то для многих других оно сделалось настоящим домом и альтернативой «приличной» жизни. О таких процессах архивные документы повествуют довольно скупо. И снова наилучшими источниками выступают мемуары и художественные произведения. Так, в повести Юрия Нагибина «Терпение», вышедшей в 1982 году, есть довольно показательный эпизод. Став на фронте инвалидом, Паша отказывается возвращаться домой после войны. После нескольких неудачных попыток освоить новую профессию он отворачивается от «нормального» общества и начинает странствие по теневым субкультурам. «Он торговал вроссыпь отсыревшими „Казбеком“ и „Беломором“, а выручку пропивал с алкашами в пивных, забегаловках, на каких-то темных квартирах-хазах, с дрянными, а бывало, и просто несчастными, обездоленными бабами, с ворами, которые приспосабливали инвалидов к своему ремеслу, „выяснял отношения“, скандалил, дрался, научился пускать в дело нож. И преуспел в поножовщине так, что его стали бояться. Убогих он не трогал, здоровых пластал без пощады. Ему доставляло наслаждение всаживать нож или заточенный напильник в распаленного противника и чувствовать, что он, огрызок, полчеловека, сильнее любой все сохранившей сволочи. Он думал, что в конце концов его зарежут соединенными силами, и не возражал против такого финала. Но обошлось без крови – жалким, гадким, смехотворным позором. Раз к концу дня, по обыкновению на большом взводе, он сцепился с девкой из магазина, поставлявшей им краденые папиросы. Девка его надула, чего-то недодала, но не денег было жалко, взбесила ее наглость. Он преследовал ее на своей тележке по Гоголевскому бульвару от метро до схода к Сивцеву Вражку. Девка была здоровенная, все время вырывалась, да еще со смехом. А ударить бабу по-настоящему он даже тогда не мог. Так дотащились они до спуска на улицу, здесь он опять ухватил ее за карман пыльника. Она дернулась, карман остался у него в руке, а он сорвался с тележки и кубарем полетел по ступенькам. При всем честном народе. На тележке же штаны не обязательны, их все равно не видно за широким твердым кожаным ободом. И тогда он сказал себе: все, это край. И подался на Богояр». В произведении Нагибина остров Богояр предстает «последним приютом тех искалеченных войной, кто не захотел вернуться домой или кого отказались принять». Увечные фронтовики основали здесь собственную субкультуру, помогая друг другу; в созданном ими «братстве» Паша стал «командиром». Прототипом вымышленного Богояра для Нагибина послужил реальный остров Валаам на Ладожском озере под Ленинградом, где находилось целое поселение для