Непорочная пустота. Соскальзывая в небытие - Брайан Ходж

народ предвидел, что все снова коллапсирует в одну точку, значит, они и о Большом сжатии представление имели. — Он хлопнул в ладоши. — А это очень круто для кучки агрессивных фермеров.

Затем Шон потратил некоторое время на рассуждения о том, кто победил бы в схватке между викингами и гуннами, и не смог увидеть иного исхода, кроме гарантированного взаимного уничтожения. Что вполне могло оказаться завуалированным предупреждением, чтобы Таннер не устраивал драку с этим парнем, если они его увидят. И не исключено, что он действительно нуждался в сдерживании, потому что, когда появился Аттила, Таннер возненавидел его с первого взгляда.

Аттила вылез из «Доджа-Чарджера», остановившегося на узком парковочном месте между его домом и соседним. Таннер поднял бинокль. Он узнал Аттилу по нескольким смазанным фото с одного из телефонов Дафны. Тот оказался чуть выше Шона, но гораздо шире в плечах и в целом мощнее. Длинные темные волосы его были распущены, на лице красовались зеркальные очки, а двигался Атилла как человек, считавший само собой разумевшимся, что все остальные будут убираться с его пути. Он открыл свою дверь и скрылся из виду.

— Ну как, все увидел, что хотел? — спросил Шон. — Или ты планировал нанести ему джентльменский визит?

— Раз уж мы все равно приехали, — сказал Таннер, — давай-ка зайдем и поздороваемся.

* * *

«Расскажи мне о нем, — попросила она. Взмолилась. — Расскажи мне о Броди».

Ну что же. Мы и в самом деле наконец-то пришли к этому.

Ведь прежде, чем исполнить ее просьбу, я сперва должна была открыться перед ней сама. Ты кое-что о себе не рассказывала, Бьянка? Забавно как, я тоже. Видишь ли, был когда-то такой сарай…

А еще ты чувствуешь себя самозванкой? Ух ты, и я тоже! Может, это как в старом афоризме про величие: некоторые из нас рождаются самозванцами, а другим самозванство даруется. Я никогда не могла убежать от ощущения, что я не та, кем должна была стать. Я могу его на время опередить, но в конце концов оно всегда меня догоняет.

Я не должна была быть такой, Бьянка.

И мне жаль, что я так много от тебя скрывала, но, возможно, только ты и способна понять почему. Потому что наша встреча меня потрясла, и с тех самых пор мне казалось, что у меня получится стать нормальной (а я хотела цепляться за это ощущение так долго, как только смогу) и что есть женщина, которая может любить меня за то хорошее, что, как ей кажется, она во мне видит, вместо того чтобы жалеть меня или воротить нос, потому что я — бракованный товар.

Вот с кем ты имеешь дело. Вот кого ты впустила в свою жизнь.

Почему я самозванка? Потому что делала вид, будто на самом деле была знакома со странным, не от мира сего, мальчиком по имени Броди Бакстер, а не узнала о нем уже после его смерти, через десять лет, в рамках исследовательского проекта, затеянного девочкой-подростком, пытавшейся упорядочить призраков в своей голове.

Да, мы с Бьянкой глубоко закопались. Разговор выдался очень серьезным.

Но я не могла не смеяться. Две слезливые девицы сидят на парковой скамейке с видом на детскую площадку и обсуждают похищения, пытки и мысли о том, что мать и дочь относятся к разным биологическим видам… со стороны могло показаться, что это от нас нужно детей защищать.

Что касается Броди, я рассказала Бьянке обо всем, чем поделилась со мной его мать: о причудах и странных заявлениях, которые, по его словам, были правдой, — что от стрижек у него мутилось в голове, что небу полагается быть оранжевым, а по ночам в нем должны всходить две луны; о его глубоком отвращении к обуви и о том, как он мог подолгу стоять, словно пустив в землю корни, зачарованный и счастливый, если не считать неотступного разочарования тем, что пальцы не прорастают в почву.

Я рассказала ей о том, что заявил в суде Уэйд Шейверс: когда настал черед Броди оказаться в сарае, он поначалу не боялся того, что с ним должно было случиться, и даже указывал Шейверсу, где его нужно резать, рассказывая при этом о некой жатве, во время которой ему перерезали какой-то «вентральный стебель». Это могло показаться наглым самооправданием худшего на земле человека, вот только мать Броди поверила ему.

— Вот и все, — сказала я Бьянке. — Больше я ничего не знаю.

Мы сидели на нашей скамейке, окруженные пузырем молчания, сквозь который не могли пробиться другие мамы, няньки и визжащие дети. Когда Бьянка посмотрела на часы, это движение показалось мне неуместно будничным. В пределах нашей досягаемости зависли неуловимые тайны Вселенной — а мы так и остались рабынями шестидесятиминутных временных отрезков, в которые еще и дорогу надо было уложить.

— Это как-нибудь тебе помогло? Показалось знакомым? Хоть что-нибудь?

На ее лице проступило блаженное выражение — как у святой, которой коснулся Бог. Всего-то и нужно было, что выслушать ее. Всего-то и нужно было, что поделиться самыми грустными своими воспоминаниями.

— Если я заброшу Сороку к бабушке, ты сможешь сказаться больной до конца дня? — спросила Бьянка. — Я очень хочу тебе кое-что показать.

* * *

В узком дверном проеме рядом с цветочным магазином обнаружилась панель домофона. Таннер давил на кнопку, пока не услышал сквозь треск помех раздраженный ответ человека, судя по голосу, не привыкшего к гостям. Когда он спросил о Дафне:

— Ее здесь нет. И не было уже восемь месяцев. Но ты это, должно быть, и так уже знаешь. — У Аттиллы был низкий голос на грани basso profundo и акцент уроженца Восточного побережья, откуда-то из окрестностей Нью-Йорка. Возможно, из Бруклина. — Это ты, что ли, старший братец?

— Это ее брат Таннер, да. Мы можем поговорить?

— А сейчас мы что делаем?

— Я имею в виду, лицом к лицу.

— А зачем оно мне? Я тебя и так отлично слышу.

— Потому что мы поговорим или сейчас, или позже. — Шон подошел ближе и сам нажал кнопку домофона. — Думаешь, твои железная дверца и лесенка что-то значат? Братан, да мы сегодня утром висели на веревках на высоте двести шестьдесят футов, и это для нас обычное дело. Думаешь, окошко на втором этаже для нас не херня? А тебе ведь нужно когда-нибудь спать.

— Это еще кто?

— Мой напарник. Обычно у него получше с манерами.

— Нет, он мне, пожалуй, нравится. Он прямее, чем ты. А вот тебя я слышу и понимаю — еще пара фраз, и