Новый год по новому стилю - Ольга Горышина

— Ты мог бы позвонить… — несла я полный бред, чувствуя или уже не чувствуя ничего, потому что его рука сжималась вокруг моей шеи, находя нужные кнопки кодового замка, который я повесила на все свои чувства пять лет назад.

— И что бы ты подумала, если бы я вдруг пригласил тебя на ужин? — Я ничего не ответила, потому что во рту пересохло. — Ты бы написала заявление еще раньше. Лиз, я не лезу к тебе… Нет, лезу… — и он ткнулся в меня лбом. — Но ты можешь оттолкнуть меня, если тебе противно. Ты можешь дальше приходить только на планерки. Я проглочу эту пилюлю… Но если я хоть чуть-чуть тебе нравлюсь… Я написал письмо Деду Морозу, вот честно… Потому что уже не знал, что делать…

— Написал? Врешь…

Улыбка, на мгновение появившаяся у меня на губах, тут же исчезла. Что я себе позволяю? Не слишком ли много фамильярности после одного поцелуя?

— Почему я не могу написать письмо собственному деду? — он рассмеялся и мягко прошелся пальцами по моей пылающей щеке. — И знаешь, что он написал в ответ: не позорь наш род. Если женщина тебе нравится, скажи ей об этом. А как ей скажешь, если она меня даже Вконтакте в друзья не добавляет? И когда я позвонил Степановой…

— Так ты это подстроил? — с трудом выдохнула я почти что ему в губы.— Вместе с ней? Она еще грозилась пригласить тебя на сациви…

Теперь вспыхнул он.

— Нет, я ничего не просил у нее. Как я мог попросить тебя в Снегурочки? А кто будет с дочкой Снегурочки сидеть? Меня ж какими только словами не называли и в лицо, и за глаза… — Теперь я точно вспыхнула, вспоминая «гада». — Выходит, у меня все на роже написано. И все это видят, кроме тебя… Ну, слова-то ты понимаешь? Мы завтра встречаемся или как?

Я сжала губы, вдруг поняв, что хочу поцеловать Вербова. Или не его… А просто хочу целоваться. Я уже и забыла, что такое поцелуи не ребенка… Или ребенка, но большого. Что же он на меня так смотрит? Точно сейчас заплачет… Или это у меня глаза на мокром месте — мне страшно сказать ему «да» и мне страшно оттолкнуть — а если это второй шанс? А если — единственный? А что, если Люба ему вообще не нужна? А я не смогу крутить романы за спиной у ребенка. Даже если очень хочется.

— Гриша, я тебя не совсем понимаю…

Он не взял и секунды на размышление. Выдал как на автомате, сжав мне щеки до боли. Любое его прикосновение причиняло боль. Сладостную. О которой я тоже старалась забыть после развода.

— Понимать меня необязательно. Обязательно любить и кормить вовремя.

Я уставилась на него огромными глазами, и он зажмурился и сказал с закрытыми глазами:

— Как сказал Чеширский кот из Алисы.

Я расхохоталась. Нервно. Громко. И получила по губам — пальцем.

— Тише, ребенка разбудишь…

И пальца он не убрал, а осторожно довел его до уголка моих губ, заставляя податься к нему за поцелуем. Вторым, третьим… Я не отпускала его от себя — держала уже и руками и ногами, пока не почувствовала на щеке что-то мягкое — это был хвост, чеширский…

— Жаль, на кухне нет телевизора, — выдал Гриша таинственно, отодвигая кота в сторону и трогая мой нос кончиком своего.

— Почему…

— Потому что если Люба спросит, что мы тут делаем, мы не сможем сказать, что смотрим телевизор…

Мне снова захотелось рассмеяться — он не знаменитый «Гоша», но он не менее колоритный Гриша и не обидится на смех — ведь он хотел меня рассмешить. И совсем не словом «лопата» Но, увы, он не дал мне возможности даже вздохнуть…

— Почему я считала, что у тебя напрочь отсутствует чувство юмора? — спросила я, отдышавшись от поцелуя и прощупывая мужские плечи через джемпер. Господи, какое же это приятное занятие!

— Да потому что на планерках мне не до шуток, а в остальное время кто-то не ходит в офис, — не смог не съязвить ГАВ, все-таки у него говорящие инициалы.

— Я, кажется, в это время зарабатывала для тебя деньги, разве нет?

— Для себя. Я специально срезал всем оклады, чтобы дать стимул работать… сверхурочно.

Меня вдруг бросило в холод — он же мой босс, хозяин бизнеса, ну что же я делаю…

— Ты говорил, мы не будем говорить о работе?

О работе… В его жутко-длинном монологе проскочило согласие на удаленку, но я же не смогу теперь с ним работать… Эта кухня в разы хуже подсобки.

— Я не знаю, о чем с тобой еще говорить, если ты… Не отвечаешь на мой вопрос про завтра. Во сколько и где, или я нахер тебе не нужен?

Как и ответ на заданный вопрос — разговаривать с закрытыми глазами и с закрытым ртом я пока не научилась. И не научусь… Я оказалась на краю стола и вообще ходила по краю здравого смысла. И ничто не дрогнуло во мне, когда отстранившись, Гриша стянул с себя джемпер, оставшись в футболке. Вернее — во мне дрогнуло все, а в его руках щелкнул лишь замок бюстгальтера… Что ты делаешь? А что делаешь ты? — орал внутренний голос — Ты позволяешь ему это делать…

— Гриша…

Только это не был протест, это был стон… Теплые мягкие пальцы сжали мне грудь, и я соскользнула со стола, теряя последнюю опору. Ухватилась за его шею, но она переломилась, как соломинка, и я с головой погрузилась в пучину безумия.

— Ты мне дашь наконец ответ? — это он высвободился из плена моих рук, но меня не отпустил — взяв в прямом смысле за грудки…

— Да… — я смотрела ему в глаза, и у меня все двоилось, точно после обильного возлияния, а мы не пили даже чая.

— Что да?

Он трогал поцелуем мою нижнюю губу и при этом хотел, чтобы я ему отвечала словами. Я просто кивнула, и он прикусил ее сильнее. Потом скользнул на шею, и я услышала возглас возмущения:

— Лиза, ты можешь со мной по-человечески говорить?

Я прикрыла глаза и качнулась — вперед, чтобы столкнуться с ним лоб в лоб.

— Не могу, ты же видишь, — едва дышала я, проклиная развязное тело. — Ты не даешь мне говорить…

— Я просто очень боюсь услышать от тебя нет.

— Да…

Он чувствовал каждый удар моего сердца — оно билось ему прямо в ладонь, передавая своё бешенство, и его пальцы все сильнее и сильнее сжимались на моей груди.

— Гриша, умоляю… Ребенок в доме…

Руки тут же спустились к талии, и я вообще перестала дышать — я сжалась до стебля одуванчика, меня качало от сквозняка, который я наконец-то почувствовала, и совсем бы не удивилась, если б джинсы сами с меня свалились. И Гриша это понял, его пальцы подцепили шлевки — будто он через силу удерживал себя от следующего шага… Последнего шага, за которым разверзлась пропасть, к которой он меня настойчиво толкал, прижимаясь к моему бедру своим.

— Я помню. Про ребенка, — прошептал он мне в ухо, касаясь мочки кончиком языка. — Только это тебя останавливает или что-то еще?