В прыжке - Арне Свинген

И тут папа взлетел. Прямо как футбольный вратарь. Как Бэтмен. Как огромная птица. Он взмыл в воздух и полетел ко мне. Он успел прикрыть половину меня, когда гостиную едва не разорвало от грохота. Из пистолета, который сжимал в руке человек в капюшоне, вырвалось пламя. Я оглох на оба уха. А папа камнем рухнул на пол. Когда он упал, из него с шумом вышел воздух. Мама с Бертиной закричали еще громче. Взгляд у Капюшона стал злее. Его пистолет дымился. Я не сводил глаз с Капюшона и даже на лежащего папу не смотрел. И тело мое забыло о Марокко.

Я дернул пальцем. Револьвер в руке ожил. Мама с Бертиной умолкли. Незнакомец повалился на спину, примерно там, где заканчивается ковер, и капюшон сполз у него с головы. Волосы были мокрыми от пота. Ковбойский платок по-прежнему скрывал нос и рот. Крови на черной толстовке видно не было. Но застонал он не так, как папа, и вдобавок схватился за грудь. Его пистолет отлетел под кресло. Теперь мой револьвер тоже дымился, и пахло в гостиной иначе.

Юаким приобнял меня за плечи, а я положил голову ему на плечо. Дальше рассказ мой превратился в почти бессвязный поток слов.

Я бросился на кухню – в корзинке лежал мой мобильник. На ночь мне было велено оставлять его там – мама не хотела, чтобы я ночами копался в телефоне. Я позвонил, и мужчина со спокойным голосом выслушал меня и попросил кое-что повторить. Потом он сказал, что полицейские и скорая помощь уже выехали, а я уселся на лестницу и стал ждать. В приоткрытую дверь я видел, что мама стоит на коленях возле папы, а Бертина цепляется за нее. Я сидел на второй снизу ступеньке и все раздумывал, куда бы деть револьвер.

В кино убитые преступники, случается, оживают – глупо будет, если револьвер будет лежать в таком месте, где его легко найти. Поэтому я спрятал оружие за спину.

Спустя почти вечность в дом вошли двое полицейских. Звонить они не стали. Каждый держал по револьверу, правда, дула была опущены. Они задали мне несколько вопросов, но таких сложных, что я лишь молча показал на дверь гостиной. Полицейские быстро заговорили по рации, и вскоре по дому уже бегало столько народа в разной униформе, что нам с мамой и Бертиной места не осталось. Когда я поднялся, полицейские увидели мое оружие. Я сказал, что это папино.

Папа и Капюшон все еще лежали в гостиной. Под папой натекла большая красная лужа, а под Капюшоном ее не было. Как раз когда меня вели к выходу, кто-то снял с его лица платок, и мне было показалось, будто Капюшон спит. На улице обмоченная нога тут же покрылась мурашками. Какой-то мужчина в красной униформе накинул мне на плечи плед и сказал, что все позади. В тот момент я ему поверил. Сейчас я понимаю, как он ошибался.

– Я вообще не представляю, каково тебе было, – сказал Юаким.

– Отстойно.

– Понимаю.

– Я должен был действовать, но стормозил.

– Да никто вообще не ожидал, что ты выстрелишь.

– Мне казалось, так было надо.

– Ну и зря тебе больше так не кажется.

– Я не герой. Ты-то это понимаешь?

Юаким помолчал. Сидеть вот так, молча, было даже приятно, поэтому его молчанье меня не напрягало. Я успел подумать, что лишние мысли сейчас мне вообще ни к чему.

– По-моему, иногда я могу понять то, что понять невозможно, – проговорил наконец Юаким. – Но не исключено, что я тоже ошибаюсь. И кто вообще решает, каков должен быть герой?

Ответа от меня Юаким не ждал. Он погладил меня по спине, и у меня сдавило переносицу.

– Вообще-то странно об этом говорить, – сказал я.

– Бывает много чего странного, но хорошего.

– Ага. А бывает и плохое.

Мне нужно срочно подумать о черепахах. Юаким в этом не виноват. Когда рядом твой лучший друг, время не имеет значения. Наверное, когда я вырасту, буду изучать морских черепах. Это единственный способ наполнить жизнь смыслом. Я должен выяснить, как их спасти, когда море превращается в помойку, а черепаший суп стал любимым блюдом рыбаков.

Я буду погружаться в воду вместе с морскими черепахами, только сам буду сидеть в батискафе. Я буду охранять на берегу черепашьи яйца и провожать едва вылупившихся черепашат до самой воды. И если кто-нибудь попытается их обидеть, я скажу: «Я убил человека из армейского кольта одинарного действия, выстрелил ему прямо в грудь и видел, как он испустил последний вздох. Он умер на полу, между телевизором и диваном». Может, я стану совсем безбашенным? Набью татуировок по самое горло и вставлю в нос серьгу крупнее, чем у быков…

Юаким убрал руку с моего плеча.

– Ты как, к походу готов?

– Да откуда ж я знаю…

– Можем дома остаться.

– Но мы же не останемся, да?

Юаким улыбнулся.

Школьный поход – идея плохая, особенно если учесть, что сперва я пристрелил человека, а потом выкрасил учителя. По крайней мере, на мой взгляд плохая. Но мы с одноклассниками все-таки идем в поход по лесу, а ночевать будем в избушке, принадлежащей туристическому клубу. Учитель пообещал, что будем плавать на каноэ, рассказывать на ночь страшные истории и кидать дротики.

Юаким ненавидел неудобства, без которых походная жизнь невозможна, а я уставал от долгой ходьбы. И несмотря на это, мы делали вид, будто ждем не дождемся.

– Жаль, что там не надувные матрасы, – сказал я.

Юаким согласился. Матрасы в таких избушках обычно жесткие, как сухой мох. Они повидали на своем веку массу бородатых походников, привыкших мыться в горных ручьях.

Хоть я и не умел читать мысли, почему-то не сомневался, что в тот момент мы думали примерно одно. Потому что у нас есть деньги. Целая куча. И надувные матрасы – отличная идея. Возможно, нам еще что-нибудь потребуется.

– Как думаешь, сколько мне в карман влезет тысячных? – спросил я.

Вспоминая папу, я представляю его не на кухне и не в гостиной перед телевизором. Я вижу его за низеньким столиком в марокканском ресторане. Он с улыбкой смотрит на музыканта, играющего на квадратной гитаре. Возможно, она называется вовсе не гитарой, потому что у нее три струны, похожие на шпагат. А гриф напоминает палку.

Мне тогда принесли блюдо из курицы с уймой резаных оливок. Традиционное марокканское блюдо: папа считал, что питаться в таких странах гамбургерами – неуважение к местной кухне. Однако Бертине все-таки заказали бургер, потому что всем известно, какая она привереда.

Мое блюдо называлось тажин. Уверяли, что на вкус оно не хуже кускуса, хотя тут бы я поспорил. Музыкант отстукивал ритм и, перебирая три струны, пел, пускай даже подобных песен на Spotify и не найдешь.

Голод заставил меня наброситься на еду, и родители заявили, что десерт ждет лишь тех, кто съест все до последней крошки. Впрочем, вскоре я отложил вилку в сторону, хоть и не особо наелся. Мне в любом случае лучше завязывать с обжорством. Если бы меня кормили одними улитками и какой-нибудь мерзкой рыбой, я б никогда не растолстел. А папа мог целую тележку разной еды умять и все равно влезал в те же брюки, которые носил подростком. Мои же собственные брюки я очень старался ничем не обляпать, потому что сменных не было.